Цареубийство 11 марта 1801 года

Саблуков Николай Александрович

Коцебу даже так описывает настроение народа и солдат после переворота: «Народ вспомнил быструю и скорую справедливость, которую ему оказывал император Павел; он начал страшиться высокомерия вельмож, которое должно было снова пробудиться, и почти все говорили: «Павел был наш отец».

Во всяком случае, Фонвизин свидетельствует, что «восторг изъявило, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

Из совокупности этих показаний должно заключить, что недовольства «всей нации» не было и общая революция не грозила. Было недовольство в высших классах и, сравнительно, в незначительных кружках.

Кто именно был недоволен правлением Павла Петровича и что было причиной этого недовольства? Показания современников дают полную возможность на это ответить.

Гатчинские «модельные» войска Павла, в бытность его великим князем, были разделены на мелкие отряды, из которых каждый изображал какой-либо гвардейский полк. Офицерские должности были заняты людьми низкого происхождения, и по большей части — малороссами. По

воцарении Павла гатчинские войска, в качестве представителей соответствующих гвардейских полков, были включены в них и размещены по их казармам. Знатоки прусского устава и дисциплины, «гатчинцы» стали инструкторами екатерининских изнеженных и распущенных гвардейцев: сто тридцать два офицера, принадлежавших к лучшим фамилиям русского дворянства, т.е. к взысканным милостью Екатерины, очутились на равной ноге с офицерами из тёмных хохлов! Вот основная причина недовольства. Гвардейские офицеры-преторианцы и совершили переворот. Но вот как их аттестует граф Ланжерон: «...Офицеров очень легко было склонить к перемене царствования, но требовалось сделать очень щекотливый, очень затруднительный выбор из числа 300 молодых ветреников и кутил, буйных, легкомысленных и несдержанных». Пален подтверждает отзыв Ланжерона в отношении офицеров Семёновского полка, бывшего в карауле 11 марта: «Это были все люди молодые, легкомысленные, неопытные, без испытанного мужества» — «ватага вертопрахов». Поведение «пьяных цареубийц» утром после преступления вполне доказывает справедливость презрительного отзыва Палена.

Преследования лихоимцев возбудили против Павла Петровича высшую бюрократию, но Саблуков высказывает сожаление, что «безусловно благородный, великодушный и честный государь «не процарствовал долее и не очистил высшую чиновную аристократию в России от некоторых её недостойных членов».

Несомненно, что в значительной степени недовольство, как в среде офицеров гвардии, так и среди высшей чиновной аристократии, объясняется противодействием Павла крайней распущенности, особенно развившейся в конце царствования состарившейся Екатерины. Павел никого не казнил. Павел Петрович сослал многих. Однако, объясняется это не одной сдержанностью самовластия. Покушения на императора были всё время. Подозрительность его имела основания. Его ужасный конец это доказал. Он основательно дрожал за свой престол. «Было до тридцати лиц, коим поочерёдно предлагали пресечь жизнь государя ядом или кинжалом, — пишет Коцебу, — но отравление не было единственною опасностью, которая ему угрожала. На каждом вахтпараде, на каждом пожаре, на каждом маскараде за ним следили убийцы». Он же передаёт слова Палена: «Я остановил два восстания». Надо полагать, что, открыв государю два неудачных заговора, Пален приобрёл нужную степень его доверия, чтобы удачно привести к концу третий. Обуздывая самовластие вельмож, распутство преторианцев, лихоимство и неправосудие, Павел являлся защитником маленьких людей. «Корнет мог свободно и безбоязненно требовать военного суда над своим полковым командиром, вполне рассчитывая на беспристрастное разбирательство дела» (Саблуков). Это вызывало недовольство и заговоры. Кроме того, «достоверно известно» (говорит Саблуков), что в последние годы царствования Екатерины между её ближайшими советниками было решено, что Павел будет устранён от престолонаследия, если он откажется присягнуть конституции. По прошествии четырёх лет царствования, полагая власть свою упроченной, Павел объявляет помилование всем, кто был сослан им, или смещён с должности, или удалён в поместья. Что же сделал Пален из этого великодушного поступка? Он сам цинично объясняет, что заполучил нужных ему Беннигсена и Зубовых и в то же время сумел ещё усилить ожесточение против императора.

Прощённые чиновники и армейские офицеры пришли большею частью пешком в столицу из внутренних областей империи и, не получив здесь никакой помощи, без всяких средств к жизни, осуждены были умирать с голоду у ворот Петербурга. Пален всё сваливает на Павла, которому будто бы скоро надоело принимать прощённых и он приказал их гнать. Но в этом должно усомниться. Как военный губернатор, имея в своём распоряжении гвардию, полицию, заставы, и как министр иностранных дел, заведуя внешними сношениями и перлюстрацией почты, причём вообще все повеления государя шли через его руки, Пален систематически пользовался всякой вспышкой Павла и так грубо и безжалостно приводил немедленно в исполнение его приказы, чтобы создавать недовольство всюду и размножать врагов Павла. Эта адская махинация тем легче могла быть приведена в действие, когда Павел заперся в Михайловском замке. Именем государя правил Пален и правил так, что, действительно, и за границей, и внутри России, создавалось впечатление, что правит сумасшедший деспот. Но когда Павел узнавал о том, как жестоко исполнялось его приказание, он делал всё, чтобы исправить причинённое зло. Не в расчётах Палена было, однако, давать эту возможность государю. Постоянно повторяемые обвинения Павла в том, что он запрещал круглые шляпы, жилеты, фраки, усматривая в них «якобинство», требовал, чтобы при встрече с ним дамы останавливали кареты и выходили, — конечно, справедливы. Это вмешательство в жизнь обывателя было тяжело. Но особенно потому, что Паленом всё делалось, чтобы требования государя выполнялись с бессмысленной жестокостью, последовательностью, крайностью. Сколько раз Павел Петрович, подъезжая к карете, просил даму не беспокоиться.

Собрав все причины недовольства, должно признать, что, при всех недостатках характера

Павла, без коварной провокации графа Палена это недовольство не разрослось бы в такой степени. Крутая муштровка, регламентация обывательской жизни, придирки и стеснения были и после Павла. А все терпели.

Замечательно, что самое спокойное время в 1800 г. в Петербурге было в сентябре и октябре, когда граф Пален был назначен командовать армией на русской границе, а должность петербургского военного губернатора с 14 августа исполнял генерал от инфантерии Свечин (Шумигорский).

Мы упоминали ещё про идеологическую причину переворота — желание конституции. Но последующие события показали, как жалко ничтожен и бессилен был тот кружок идеалистов, которые мечтали «учредить законно-свободные постановления, которые бы ограничивали царское самовластие». Во главе конституционалистов был Александр. И, вступив на престол, он довольно долго вёл послеобеденные милые, либеральные беседы насчёт преобразований. Нельзя, конечно, сказать, что из первых прогрессивных порывов его ничего доброго и полезного для России не произошло. Некоторая струя мягкости, человечности влилась всё же в русскую жизнь. Но можно положительно утверждать, что конституционные стремления русского общества в эпоху Павла I не имели достаточно энергии, чтобы сами по себе вызвать переворот.

Одна из темнейших сторон царствования Павла, которая должна была возбудить ненависть к нему, как к гонителю просвещения, всех людей науки и мысли, это нестерпимый цензурный гнёт. 17 мая 1798 г. последовал указ об учреждении цензуры во всех портах, а 18 апреля 1800 г. совершенно был запрещён ввоз в Россию иностранных книг «и музыки». «Правительство, ныне во Франции существующее, — сказано в указе 1798 г., — желая распространить безбожные свои правила на все устроенные государства, ищет развращать спокойных обитателей оных сочинениями, наполненными зловредными умствованиями, стараясь те сочинения разными образами рассевать в общество, наполняя даже оными газеты свои». Текущая журналистика и памфлеты якобинской эпохи конвента представляли достаточно отталкивающих сторон. Несомненно развращающее и прямо преступное действие на незрелые и невежественные умы анархических изданий. Ненависть к «идеологам» Павел разделял с Наполеоном Бонапартом, создателем железной цензурной системы. Но в России не находилось просвещённых цензоров, которые могли бы разобраться в содержании книг, привозимых в порты. Павел вышел из затруднения тем, что приказал запрещать ввоз всех книг, «коих время издания помечено каким-нибудь годом Французской республики». Перевод Вергилиевых «Георгик» Делиля, помеченный годом республики, конечно, был запрещён.

Однако и в данном случае вину цензурного оглушения России невозможно всецело возлагать на Павла, но справедливость требует разложить это бремя и на другие плечи. Вспомним расправу Екатерины с Новиковым и Радищевым; вспомним, что при Александре, по словам Булгарина, цензура русская была «строже даже папской», и под конец его царствования литература стала рукописной; вспомним николаевский грозный «бутурлинский» комитет; вспомним «либерального» министра шестидесятых годов Валуева, который, дав «свободу печати», принялся истреблять её на оба крыла, начав И. С. Аксаковым и М. Н. Катковым; вспомним недавних «начальников печати» — гг. Лонгинова, Феоктистова и Соловьёва...

Во всяком случае, в том комплексе причин, которые обострили недовольство Павлом, свою роль сыграла и «борьба с книгой» этого императора.

Нам остаётся рассмотреть ещё один вопрос: играли ли и какую именно роль в цареубийстве 11 марта 1801 года английская интрига и английское золото? В своём последнем труде Е. С. Шумигорский отвечает на этот вопрос так: «...в Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успеху заговора деньгами», «документальных данных отыскать нельзя», «участие Англии в заговоре — вопрос пока открытый, хотя, несомненно, интересы её и заговорщиков были в данном случае тождественны». Питт, стоявший тогда во главе английского министерства, никогда не отказывал в субсидиях на выгодные для Англии дела на континенте, а Наполеон, имевший бесспорно хорошие сведения, успех заговора на жизнь императора Павла прямо объяснял действием английского золота.

Если на прямой вопрос о роли английских агентов в заговоре не может быть точного ответа (недаром же Кочубей писал Воронцову: «...если вам нужно сообщить мне что-нибудь тайно, то пользуйтесь английскими курьерами и пишите лимонным соком» (Архив князя Воронцова, XVIII, с. 202-205. Цитата Брикнера), то постараемся осветить другой вопрос: какое значение собственно для Англии и для европейской политики вообще имело цареубийство 11 марта 1801 года?

Граф Воронцов писал, что «образ действий Павла относительно других государей и государств доказывает, что дух его помрачён». Другие современники пишут о непостижимых переменах во внешней политике, которые якобы проистекали из свойств душевной неуравновешенности Павла. На самом деле Павел не изобретал собственной внешней политики. Сначала он примкнул к коалиции, созданной Уильямом Питтом, затем, разочаровавшись в этой системе, служившей лишь своекорыстным расчётам Англии и Австрии, принял систему, о которой мечтала и Екатерина Великая. Павел только раз переменил свою внешнюю политику. И когда он переменил её? После Маренго и Люневильского мира, то есть когда весь мир её переменил и когда коалиция — ухищрённое создание дипломатического гения Питта — сама собой рушилась. Можно кратко характеризовать политику Павла: в борьбе Питта с Бонапартом Павел сначала стал на сторону Питта, потом Бонапарта.