Цари и скитальцы

Усов Вячеслав Александрович

— Сядь, — разрешил он тому белёсому и жаркому, что было девушкой. — Ознобишь ноги.

Девушка придавила край его постели.

Квас охладил Венедикта Борисовича. Враг отступил. Во тьме снова воссияло Дунюшкино озабоченно-улыбчивое лицо — лик богородицы, едва угадывающей грядущие семейные несчастья. Венедикт Борисович спросил:

— Сильно вас мучил прежний господин?

— Он только мужиков поразорил. Мы, девки, сыто жили. И то сказать, ему для службы деньги надобны, а мужики зажались.

Не зная нового хозяина, девушка встала на всякий случай на сторону

властей.

— Стало, он не неволил вас?

— Што про других-то говорить? Меня пока не трогал, я для него вроде мала была и не искусница... в таких делах.

— Али ты не красива?

Девушка промолчала, вздохнув чуть слышно.

— Как тебя звать?

— Олёнка.

— Что же, Олёнушка, он так и держал тебя без службы?

— Мы, осундарь, пели ему. Потом он кого поголосистей выбирал себе.

— Вы что же, все холопки полные?

— Нет, есть из старожильцев, из новоприходцев. Только новоприходцы быстро разбрелись, остались девки да старики. И потянулись сироты на господский двор. Благо тут хоть капустной кормят. Ты, чаю, нас не выгонишь?

— Погляжу, как служить станете.

Голодные не понимают шуток.

— Осундарь, ты только укажи нам как!.. У нас такие есть искусницы.

— Ты не искусница?

Венедикт Борисович взял Алёнку за локоть и почувствовал, как под его ладонью разлился жар. Так горячо, всем телом, краснеют только молодые и здоровые.

— Чего ж Лягва тебя прислала вместо искусницы?

— Я... в девстве, — произнесла Алёнка еле слышно и потянула к себе руку.

Венедикт Борисович почувствовал необходимость снова охладить беседу. Сердце его стучало, как одуревший от угара кузнец.

— Говоришь, пенье он любил?

— Он незлой был. Оброком тяготил, а так — незлой. Омманывали его.

— Кто?

— Я не ведаю. Только он жаловался. Товарищи к нему приедут, мы запоем, они вина выпьют и жалобятся: всё одно-де омманут нас. Врёт пономарь.

— Пономарь?

— Только уж, верно, не наш. С нашим пономарём какие у него дела?

«Выше бери, — сообразил Венедикт Борисович. — Ах, не догадались мужики. Могли бы донести...»

Он представлял, как вот такими же осенними ночами бедные и на что-то надеявшиеся помещики новгородской глубинки собираются, слушают песни, пьют, мечтают и разуверяются в мечтах о лучшей жизни, и клянут Малюту Скуратова — опричного пономаря. Для них в нём воплотился весь обман опричнины, помазавшей немногих маслом по губам. И стало ему жаль безвестных детей боярских, обречённых на нищенскую мечту.

— Песни они любили жалостные, — певуче, словно сказку, рассказывала Алёнка. — То вдруг заплачут. Мы веселее запоем — они ругаются: давай печальное! Знай причитают про пономаря.

— Ты, вижу, жалостная. Иди-ко, грейся. Кстати, меня угреешь, знобко мне с дороги.

— Как скажешь, осундарь.

Какая-то неумолимость накатила на Венедикта Борисовича. Уж не приревновал ли он Алёнку к прежнему господину?

— Не бойся, ты чего ужимаешься?

— Ноги у меня холодные от пола...

— Ништо.

Не он, а враг, живущий в нём, привлёк к себе Алёнку

сильными руками. Он верил до последнего, что сможет удержаться, храня в некоем озарённом круге облик Дунюшки. Но бедная Алёнка поддалась с таким несмелым сопротивлением, и так гибка и тощевата показалась её крепкая спина с твёрдыми холмиками напряжённых ягодиц, так холодны костистые коленки, что совесть и рассудок затопило сладкой, до языка дошедшей жалостью. Сквозь жалость Венедикт Борисович не слышал даже болезненных и изумлённых вскриков девушки. Он только чуял в её дыхании смягчённый запах лука и капусты с конопляным маслом — горький запах вечного поста.

9

Разор земельного хозяйства, усилившийся в годы опричнины, сказался на всех столах и погребах. Русские люди не могли не думать о его причинах. В особенности люди, облечённые нелёгким правом менять сложившиеся отношения к земле, подобно князю Друцкому.

Дело не только в том, что вотчинное землевладение сменялось временным, поместным; на памяти двух-трёх поколений сильно уменьшились земельные наделы.

Было замечено, что в крупных имениях гораздо больше земли распахивалось и меньше оставалось впусте, «под перелогом». В вотчинах отношение пашни к перелогу составляло один к двум-трём, в мелких поместьях — один к десяти-двенадцати. В крупных имениях господствовало целительное для земли трёхполье, в мелких — устаревший «перелог». Обилие земли давало боярину возможность льготами, отсрочками и ссудами удержать на своей пашне свободных крестьян. Хоть сами бояре и зарывались, и сидели в долгах у монастырских старцев, в их вотчинах хозяйство шло живее и жить крестьянам было легче.

Помощник князя Друцкого, дьяк Горин не был вотчинником. В логике своего начальника он обнаруживал провалы:

— Как яге монастыри, государь? Вот уж землевладельцы, а отношение пашни к перелогу — один к семи!

Даниил Андреевич становился в тупик и злился. Но объяснение находилось:

— Что есть монастырь, безум? Общее владение. Земля в нём никому отдельно не принадлежит. Не своё, общее добро! В казне обители всё перемешается и покроется. Изловить меня хотел, не стыдно с харей-то?

Под конец князь уже шутил, довольный новым аргументом. Он, как Щелкалов, был уверен, что полная собственность на землю — основа всякого здорового хозяйства. Это был не только боярский взгляд, но и взгляд нового торгового посада с его обострённым чувством собственности. «Мочный хозяин» князя Друцкого был сродни тем «торговым мужикам», которые, по презрительному отзыву государя, правили Англией. Вот куда загибался путь, проложенный приказом Друцкого по распродаже обезлюдевших имений.

Даниил Андреевич был по природе человеком добрым. Но кроме того, он чувствовал выгоду быть добрым. Не будешь добр к крестьянам — они уйдут к соседу. Не снимешь подати — дворяне разорятся. Всякое время выдвигает подходящих деятелей. В те несколько послеопричных лет, когда пришла пора хоть как-то подлатать хозяйство, был призван Даниил Андреевич — для собирания разбросанных камней.