Царица лукоморская

Боброва Ирина

– И то верно, – впервые согласилась с мужем Лешачиха. – На лугах луговики, а в полях полевик с межевичками зажигают, водяной, русалки, берегини в каждом дереве. А прочие? А тут ещё и мыши, и пичуги небесные, да любой зверь лесной или гад водный – все за царицей присматривают. Случись что, не дай Род, тут же сообщат, вмиг тревогу поднимут до самого Ирия. Нас всех уже Домовик твой упредил, с ситуацией ознакомил. Али думаешь, мы вот на краю леса, на самой опушке для собственного удовольствия сидим? Тоже, за бабой твоей, на лошадях помешанной, наблюдаем.

– Спасибо вам, лесные хозяин с хозяйкою! – поклонился Вавила и, прищурив правый глаз, ткнул в сторону Лешего указательным пальцем:

– А

всё одно сын у меня народится! Поэтому ты и спорить не хочешь, потому что проиграть боишься!

– Кто не хочет? Я не хочу? Кто боится? Я боюсь? Да ты сам боишься, а я хоть щас! А я даже спорить с тобой не буду, настолько уверен! А вот, ежели, под дерево стволов навалить, чтоб промежуток небольшой остался, царица твоя на коне в промежуток тот между завалом и ветвями нижними впишется? А вот я думаю, согласно моему вразумению, так нет, не впишется! Либо конь ногами в завале застопорится, либо царица головой в кроне запутается. А вот ты как думаешь?

– Да она у меня любое препятствие возьмёт, особливо на коне, тут уж я спорить не буду, – махнул рукой Вавила. – Хоть под кроной прошмыгнёт, а хоть и над самой кроной сиганёт! Она у меня ого–го наездница!!!

– Э, царь, не юли! Теперь ты боишься!

– Кто? Я?! Да я хоть щас спорить буду. Да я на свою царицу весь годовой запас молочных продуктов поставить готов – со всего царства! – Вавила вскочил, засучил рукава и протянул Лешему ладонь. – Что? Боишься? А–ааа…. – с пониманием протянул он, бросив косой взгляд на Лешачиху. Та насупилась и недвусмысленно погрозила царю кулаком. – Да только не буду я с тобой спорить, – немного разочарованно сказал он, – ведь тебе–то и ставить нечего. Ты ж, Леший, ещё за прошлый спор мне медок да грибы с ягодой еженедельно на кухню поставляешь.

– Кому нечего на кон поставить? Мне? Мне, да?! Да я перстенёк волшебный поставлю, – и Леший достал из складок коры, покрывающей всё его тело, маленький перстенёк с бледным, розовым камнем: – Ну, ну, спорим?

– Спорим! – распетушился Вавила и, встав на носки, вверх руку протянул, стараясь ударить по сучковатой ладони.

Леший прыгать вздумал, да позабыл, что нитки на руках растянуты, запутался и вниз рухнул. Лешачиха клубок из рук выронила, давай ловить благоверного, и следом за мужем на Вавилу упала. Тут стук копыт послышался, из лесу на всём скаку жеребец вылетел, на нём царица Кызыма. Сидит на конской спине, словно в кресле удобном, за гриву лошадиную держится, и погоняет: «Чох! Чох!». Перемахнула она через завал, не заметив мужа под корягами, от которых лесных хозяев отличать так и не научилась, и в Городище понеслась.

– И конь в завале ноги не обломал, и наездница даже волоском кроны не задела – идеально взяла препятствие! – Восхищённо проскрипел Леший. – Выиграл ты, царь–батюшка, твой теперь перстень.

– Эх, – простонал придавленный царь, – опять на горячем жеребце, и опять без седла…

– Да, нелегко тебе с такой женой, – посочувствовал лесной хозяин.

– Ишь, какой негодник, а ты на свою жену смотри, а то тебе щас не легче будет! – Рассердилась Лешачиха.

– Други лесные, слезли б с меня, – попросил Вавила, – потом бы и разбирались меж собой. А то ведь на мне будто два ствола берёзовых али сосновых перекатываются.

Лешачиха на ноги поднялась, высоченная, кряжистая, руки что коряги, пальцы сухими сучьями в стороны торчат. Лешего с царя сдёрнула, да как зарычит:

– Чего добром разбрасываешься? Колечко волшебное продул, негодник! Вот как с молодости шельмой был, так шельмой и остался: споришь, когда не надобно и с кем ни попадя!

– А да что это с кем ни попадя? Очень даже с кем попадя: я ж с царём спорю! – заоправдывался проштрафившийся Леший.

– Про

то и говорю – и ты шельма, и царь твой шельма! – Отрезала Лешачиха, не испытывая ни малейшего уважения к царскому титулу.

Леший, видя, что жена не в духе, спорить с ней не стал, быстро подобрал перстенёк, сунул его царю и дал дёру в лес. Лесная хозяйка за ним понеслась, скрипя руками–ногами, покачивая огромной, поросшей мхом, головой.

– Стой! А нитки мотать, бездельник?! – кричала она вслед улепётывающему супругу.

– Нитки мотать одно, а нервы на кулак наматывать – другое! Мне мои нервы дороже! А нитки не нервы, подождут, – огрызался Леший, но ходу не сбавлял. Треск в лесу стоял, шум, зверьё, что помельче с дороги лесных хозяев разбегалось, да и крупные звери спешили в сторону отойти.

– Эх, вот если Леший прав? Если у меня ещё дочка народится? – Пробормотал Вавила, поднявшись на ноги и стряхивая с рубахи древесный сор и налипшие травинки. – Нет, так–то я её любить буду, и с рук не спущу, и глаз с неё тоже не спущу, и конечно совсем забалую. Но кому корону царскую передам, ежели Род мне наследника не пошлёт? Вот старшие царевны уж сколько годов в замужестве процветают, а наследника ни женского, ни мужеского полу ни одна не подарила…

Так, рассуждая вслух, добрался царь до капища. Остановился у подножия небольшого холма, долгим, задумчивым взглядом окинул деревянных истуканов. Тёмные, вытесанные из дерева, будто в душу смотрели, будто вопрошали: «Зачем пришёл к нам, человече?» В центре капища, на самой вершине холма, ясеневая фигура Хорста Солнцеликого расположилась. Немного ниже, справа, Перун, сработанный из дуба. А ещё ниже, по левую руку Хорста, идол Морены, вырезанный из берёзового ствола. Капище окружал частокол – муха сквозь него не пролетит, комар не просочится, и подсмотреть, что внутри делается, уж вовсе немыслимо. Только и видно, что идолов на вершине – огромных, подавляющих. Смотрят на тебя, будто и вправду боги, взглядом тяжёлым, тлёй себя чувствовать заставляют…

Царь зажмурился, помотал головой, будто прогоняя наваждение и вздохнул. Вот ведь взял волхв, да переделал всё: вместо Сварога Хорста водрузил – дескать, ему сверху виднее; Ярилу Перуном заменил, объяснил, что от Ярилы один блуд да безобразия пьяные; по той же причине убрал он и истукана Услада. Морена, сказал, больше о бренности бытия и о запасах на будущую зиму думать заставляет.

Вавиле не понравились нововведения, но в дела духовные царь принципиально не лез, и боярам не позволял. Сказал: «Богам – богово, вот пусть они сами меж собой и разбираются!» Волхву то же самое сказал, когда тот жаловаться пришёл, что в Городище у каждого в доме стоят идолы и Сварога, и Лады–матери, и Рода Великого. Требовал у царя народ к порядку призвать, чтобы в вопросах религии единство восстановить. Выслушал его тогда царь–батюшка и молвил: «Я человек светский, и Хорста Светлого уважаю, и всех других богов чту, никого не обижаю, но с религиозными вопросами ты уж, брат, сам разбирайся». С тех пор образовалось молчаливое противостояние меж волхвом и людом лукоморским. А на царя, благодаря его государственному уму и дипломатичности, волхв обиды не держал, и всегда радовался его приходу.

Назвали волхва именем пышным, благозвучным, а сам–то он мужичонка невзрачный, серенький, бородка жиденькая, да на один глаз кривоват – не сильно, люди не шарахались, но ребятишки за спиной порой рожи корчили. Жил, как и полагается духовной особе, скромно. Выкопал себе землянку неподалёку от капища, спал на охапке ветвей берёзовых, прямо на земляном полу. Вавила сразу туда и свернул. Подошёл, стукнул в дверь раз, другой.

– Яросвет! Яросвет, выдь на минутку, вопрос есть! – Крикнул царь, прислушиваясь: тишина, ни звука.