Царская карусель. Война с Кутузовым

Бахревский Владислав Анатольевич

Александр Алексеевич сел писать музыку, а Василию Андреевичу пришла мысль: издать газету во славу Сашиного праздника. Придумок было множество, но вывесить газету он решил утром 21 августа, на следующий день после главного праздника, оставивши место для репортажа о торжествах.

Прикатил в Холх, а к нему вестник из Долбина: Авдотья Петровна разрешилась девочкой, имя ей избрано – Мария.

День рождения

Сашенька Протасова родилась 20 августа, в день памяти

пророка Самуила, о коем сказано: «И был Самуил судьею Израиля во все дни жизни своей». Сашенька, слава богу, никого не судила и в каждый день жизни ждала счастья и была счастлива. Теперь ей исполнялись шестнадцать.

На праздник приехали Плещеевы, приехали Алябьевы, была тетушка Маши и Саши Елена Ивановна Протасова, в честь коей и сочинена новая драма Жуковского.

Плещеевы исполнили оперу собственного сочинения, разумеется, пелось по-французски. Василий Андреевич тоже пел, прочитал «Светлану». Был фейерверк, неудачный, впрочем.

А перед ужином Жуковский представил хозяйке торжества и ее гостям газету «Муратовская вошь».

«Ввечеру сегодня, – сообщал корреспондент, – т. е. 20-е число августа, была иллюминация. Комета прохаживалась по зале и по хорам и светила безденежно! Денежные свечки сияли как рублевые! Огненные фонтаны собирались бить высоко, да раздумали; ракеты ползли окарячь, а учредитель фейерверка плюнул да и прочь пошел».

Мало того, был подробнейшим образом описан обед в тени плодовых деревьев. Печатались здравицы комете Александре, матушке Екатерине Афанасьевне и просто Маше.

За ужином Маша оказалась рядом с Василием Андреевичем. Они несколько раз соединяли руки. Нечаянно, подавая друг другу кушанья или ради того, чтобы обратить внимание на кого-то, на нечто смешное, смеялись.

Во время танцев Екатерина Афанасьевна увела Жуковского на крыльцо.

– Где твои обещания? Ты забываешься.

– Но в чем?

– Не притворяйся!

В нем полыхнула вдруг вся его туретчина:

– Ах ты, боже мой! Как смел ты, раб, ручки коснуться под взорами блюстителей нравственности и целомудреннейшей чистоты! Природной, семейной чистоты и нравственности. Бунинской, Вельяминовской, Юшковской, Протасовской, наконец!

Екатерина Афанасьевна воззрилась на братца с недоумением.

– Ты о чем?

– О чистоте и нравственности твоего семейства и твоей ближайшей родни.

– Ты о чем?! – прикрикнула Екатерина Афанасьевна.

– О сукиных детях. У твоего батюшки, слава богу, я один. Три моих сестрицы померли в младенчестве. Николай Иванович Вельяминов сучьими детишками не обзавелся, а вот сестрица наша Наталья Афанасьевна при живом супруге расстаралась. У нее и Мария Николаевна, и Авдотья Николаевна – сучьи дочки губернатора Кречетникова. И твой Андрей Иванович Протасов своего не упустил. Василия Андреевича да Наталью Андреевну Азбукиных – сукиных детей, сестрицу и брата, не забыла? А Петр Николаевич Юшков? Машенька законная, Аннушка законная,

а Сашка – прижитой, сукин сын.

– Ишь как разошелся! – Красивый рот Екатерины Афанасьевны превратился в щель. – Дочери моей тебе не видать, покуда я жива. Дьявол распекает? Кровосмешения жаждешь?

– Господи! Зачем же так? Мы с Машей друг для друга созданы! – Слёзы дрожали в голосе Василия Андреевича, и тут он увидел перед лицом своим, у носа – ослепительно-белый дамский шиш.

Однако ж ему даже оскорбиться не позволили. Екатерина Афанасьевна подхватила несчастного под руку, и уже через мгновение он был в гостиной. Плещеев в костюме факира собирался заглатывать огонь, а супруга его Анна Ивановна заламывала руки и взрыдывала:

– Не губи себя! У тебя же шестеро детей!

Факир был неумолим. Пожрал два огромных факела и, не переставая трещать по-французски и по-латыни, вытряс из своих сапог по золотой монете, а из Сашиных башмачков золото высыпалось по целой горсти. Плещеев и с Жуковского снял башмак, но на пол брякнулся медный грош, в другом башмаке факир даже смотреть не стал. Хохотали до слез, и Василий Андреевич, пользуясь весельем, оказался возле Маши и прошептал:

– Завтра. В пять утра. У пруда.

Праздник кончился за полночь.

Жуковский домой не пошел, сидел, прислонясь спиною к ветле. Августовское небо, как пропасть. Полная луна не в силах высветить его даже около себя. Весь лунный свет стекал на землю. Но земля горчила. Горчила ветла, листвою, корой, горчили высокие бурьяны – лебеда поспела. Горчило поле конопли из низины за запрудою…

– И никакой тайны! – Василий Андреевич смотрел на тень от листьев ветлы. Похоже на большой косяк рыбы.

Луна на воде белым колобом. Ни лунной дорожки, ни серебряной ряби на волнах. Земля устала от чудес за весну, за лето…

– И я устал, – сказал себе Василий Андреевич.

Спохватился. Август: в пять утра темно. Маша, должно быть, не спит, боится проспать. А что он ей скажет – в пять утра? Что?!

На часах три. Поспешил домой. Разделся. Лег. Заснул.

Открыл глаза. Три часа пятнадцать минут. Провалялся в сон. Вскочил. Без двадцати четыре. Оделся. Сел в кресло. Перешел на диван. Заснул. Пробудился в страхе, но боже мой! – стрелка никак не могла одолеть одного круга.

Они встретились в половине пятого.

Он расцеловал Машины ручки.

– Добрая! Милая! Милая! Нельзя нас мучить. Чем мы это заслужили?

– Такая у нас судьба. – Голос у Маши не дрожал, не звенел, и он слышал в сим голосе Екатерину Афанасьевну.

– Маша, нам остается одно – бежать. Или… или терпеть по-прежнему. Жить бок о бок и навсегда остаться несчастными.

– Такая у нас судьба, – сказала Маша, ее лицо покривила безнадежно усталая зевота.

– Маша! Неужели Екатерина Афанасьевна не пощадит?..

– Не пощадит, – сказала Маша. – Я не могу сделать маме больно.