Царские врата

Крюкова Елена Николаевна

…и деревянные мои руки вдруг пошевелились, ладони дрогнули, пальцы скрючились; я захотел протянуть их к живому человеку, к женщине, что сидела рядом со мной, и не смог. Я захотел улыбнуться ей – чуть приподнялись углы деревянных губ, но ни вздоха не вышло наружу из твердого, старого дерева. Старое, почернелое дерево, и резец мастера хоть острый был, да затупился под конец. Единственное, что жило на деревянном лике, – глаза. Мои глаза. Я видел ими. Живое дерево тоже видит – ветвями, корой. И я смотрел на женщину. И я…

…и

я смотрела на него, на мужика избитого! А разве дерево может кровью истекать, беззвучно спросила я его. «Может», – глазами сказал он мне, и в деревянных зрачках я увидала такую боль! Боли конца-краю не было. Боль залила меня, как река по весне. Зрачки краями ледоходных льдин душу оцарапали, сердце. Я обрадовалась: значит, они у меня еще есть, сердце и душа! Не выжгли! Не все во мне убили. Вот он, мужик, страдал, страдает больше меня, крепче меня. Болью меня захлестнул! Как объятием. Так руки взлетают, когда после разлуки муж и жена встречаются – и захлестывают, как солнечная волна. Обнял болью своей меня!

Любовью.

Я убийца, я многих убила, шептала я мужику беззвучно, а ты кто такой, чтобы так – на меня – деревянными очами – из тьмы – глядеть?..

…и я глядел на нее, на бедную, нищую духом женщину, что убила многих, что сама себя не знала, а уже научилась чужие жизни махом отнимать, – глядел на нее и проницал глазами ее, и душу ее обнажал, – и ее лицо постепенно становилось из деревянного – мягким, из жесткого – текучим, из ненавидящего…

…и я глядела на него, на мужика этого, на голого мужика в моей темнице, окровавленного всего, деревянного, недвижного, – в лицо ему глядела, глаза в глаза, и вместо его лица, с деревянными усами и с деревянной бородой, с улыбкой нежной, деревянной, отчаянной, я видела…

…я видела свое лицо, да, как в зеркале, свое, ну разве ж я лица своего не знала, вот подбородок упрямый, а вот родинка под глазом, а вот брови черные, широкие, как у персиянки, никогда щипчиками кокетливыми не щипанные, – да, это я, и глаза мои карие, и лоб как у быка, мать меня раньше все большелобым бычком дразнила, – и улыбка… моя! – вот я уже и улыбаюсь ему…

…вот я уже и улыбаюсь – себе…

…в зеркале этом проклятом…

…в зеркале этой темницы, тьмы…

…а где же мужик-то… куда сгинул…

…где…

Руку я протянула вперед. Рука встретила воздух. Не было никого.

Не было – и не будет.

Втянула воздух ноздрями. Деревом пахло в тюремном воздухе.

А может, срамной парашей в углу.

Закрыла глаза. На дне моих глаз он сидел. Призрачный, бестелесный. Белела на бедрах повязка. Коричнево-алая кровь на плечах и груди запеклась. Весь покрыт кровавыми письменами. А я их прочитать не смогла.

И по усам, бороде, как сотовый мед, светлые, соленые, сладкие слезы текли.

Над чем он плакал? Над собой? Надо мной?

Надо всеми?

Надо всеми, кто его не видел, не слышал, в лицо ему не глядел, как в свое… в тюрьме, в темнице вместе с ним не сидел, до полусмерти, до мяса и костей избитый…

Время

сместилось. Подбежала к стене. Колотила в нее кулаками, ногами.

Кричала дико, громко, страшно, как зверь.

–Э-э-э-эй! Вы-ы-ы-ы! Здесь Бог мой бы-ы-ы-ыл! Вы в лицо Ему посмотрите! В глаза! И вы все поймете! И вы… вы прекратите эту войну-у-у-у! И все закончится! Все! Все-о-о-о-о!

Ответом беззвучно звенела мертвая, глухая тишина.

АЛЕНА ВИДИТ В ТЕМНИЦЕ РУСЛАНА

Я ногтями царапаю на стене портрет.

Женщины, что недавно принесла мне чудесную еду в ивовой корзине.

Я ногтями рисую ее красивое лицо, широко стоящие глаза.

На голове у нее я процарапываю царскую корону.

Известка сыплется из-под отросших звериных ногтей. Живот мой бугрится.

–Я помню, какая ты… Я тебя нарисую… Для тех, кто придет сюда… потом…

Из-под ногтей течет кровь. Мажет белую стену. Облизываю окровавленные пальцы, как сладкие виноградины. Кладу руку на живот.

–Жаль, что ты не видел ее… сынок… она очень красивая…

Надо мною наклоняется хищное лицо.

Золотая серьга стреляет в меня золотой пулей. Голос, я ненавижу его, кричит, вопит надо мной:

–Думаишь – эта игра?! Эта – правда! Прав-да, ты, слышишь?! Наша вэра! Наш Аллах, да величится имя Его! Наша правда! Наш мир! Да! Я всэгда гаварил эта! Сто, двэсти лет – и мир – наш! Дэнги, гаваришь?! Дэнги – да! ани тоже наше аружие! Как и базуки! Как пулеметы! Как – винтовки! и гранаты! и нажи, каторыми мы рэжим вам глотки! Патаму што вы пасягнули на наши горы! На наши сэмьи! На нашего Бога! И Аллах атамстит вам! Патаму што нэльзя паднимать руку на народ Бога!

Слышу свой хриплый, слабый шепот.

–Мы тоже народ Бога.

–Нэт вашего Бога! Нэт! Есть толька наш Бог! Аллах! И Мухаммад, Прарок Ево! И наши дэнги и наше аружие пабедят вашего Бога и ваш народ! Ваш народ нэ вэрит в вашего Бога! Если бы вэрил ваистину – у вас все бы па-другому была! Вы нэ верите в Бога! Нэ уважаете предкав сваих! Вы все гатовы за дэнги продацца, вы, а нэ мы! Нам нужны дэнги лишь для таго, штобы ваевать с вами! И – па-бе-дить вас! Русских са-бак!

–Я же тоже русская, – шепчу. Губы дрожат.

–Ты?! Ты тэперь нэ русская! Ты – мусульманка! И ты – мой снайпер! Ты мой салдат! И ты далжна выпалнять маи приказы! Ты!..

Голос еще что-то кричит. Золотая пуля серьги все летит в меня, не долетит, сердце мне все не прострелит.

Но не слышу уже ничего.

АЛЕНА И КОШКА В ТЕМНИЦЕ

По моему грязному склепу важно, довольно ходит кошка. Расхаживает, как хозяйка; спинку изгибает.

Кошка с удовольствием, глухо, утробно урча, сожрала остатки баранины: в углу, рядом с ведром – косточки. Собака бы все кости подъела, сгрызла; у кошки зубы слабые. Кошка подходит ко мне. Ласкается. Ее ребра раздулись от еды. Я глажу ее, живую, слабой худой рукой по шелковой шерсти.