Царские врата
Шрифт:
Он старался, чтобы это не прозвучало слишком жестко. Голос сорвался, задрожал.
–Ренат Исмаилов. Боевик. Его отец – чеченец, мать – татарка. Наш земляк. Я из-за него ислам приняла. Чтобы нам после войны пожениться. По его… по их вере.
Иван слушал, неподвижно сидя, не перебивая.
Когда Алена умолкла, он спросил:
–Где сейчас мой отец?
–Не знаю.
Алена сжала в нитку губы. Подбородок, щеки отвердели. Изо всех сил удерживала слезы – и не удержала.
–И ты… убивала наших?
Важно
–Да. Солдат и офицеров. В плен попала. Жизнь мне оставили… чудом. Снайперов убивали на месте. Бросали… под гусеницы танков… привязывали к машинам за обе ноги – и разрывали… головы отрезали… Я…
Взглянула на сына. Он весь дрожал.
Не глядя на мать, нашел ее руку рукой. Сжал крепко.
–Как же стреляла? В… наших?
–Просто. Очень просто. Цель… оптика хорошая… спусковой крючок. Нажать. И все. Простая техника. Прости.
Ловила губами слезы.
–Нет. Это не просто. Это все… совсем не так.
–Конечно. Все гораздо страшнее.
–А… отец? Он… тоже убивал?
–Да. Это война.
Сквозняк пошевеливал занавеску. Остро пахло табаком от покрывала, от обивки дивана. Время плыло густыми сизыми табачными облаками.
–А тебя… значит, оставили в живых… чечены… потому что ты была… мусульманка?
–Да. Мусульманка.
–Значит… ты перебежчица?
–Все мы перебежчики в этой жизни, сынок.
–Не все.
Она взяла в руки подол платья, промакнула им лицо.
–Все. Все-все-все. Мы вечно перебегаем. Из смерти в жизнь. Из жизни в смерть.
Он нежно, еле касаясь, погладил ладонью ее руку, упавшую в складки сырого платья.
–Значит… я… чеченец?
–Ты человек.
Алена обняла его за шею, за плечи, склонилась к нему, поцеловала в лоб, в глаза, в щеку, и ее горячие слезы падали Ивану на лицо.
–Как ты родила меня?
Очень тихо спросил.
Алена прошептала:
–Легко.
–А где?
–В ауле. В горах. Я не знаю, где это. Я так радовалась, когда ты родился.
Подняла руку. Ощупала, как слепая, лицо сына. Иван неловко встал. Упал на колени; обнял мать, припал к ней, притиснулся, еще сильнее, сильней прижимался, всем телом, словно душу из себя хотел выжать, из мышц и костей, и ее – всю – в мать перелить.
И она тоже обнимала его, прижимала к себе; и счастлива была, что вот он понял ее, не осудил ее, простил.
Шла по улицам, рассматривая, будто в первый раз видела, иностранные надписи на стенах, вывески: «КАЗИНО», «ДЖЕК ПОТ», «СИТИ БАНК», «ШОУМЕН», «ЛЕ МОНТИ», «ЛАС ВЕГАС»… Большинство заведений закрыто на замок – воскресенье, раннее утро, все спят. Ну, может, в казино не спят, оно круглосуточное. Там вертят рулетку и швыряют деньги на зеленые, на красные столы. Играют в деньги. У людей столько денег, что они, как злые дети, играют в них.
«Ты
Я чуть не поскользнулась на черной длинной наледи в своих старых сапогах. Старое пальто, старые сапоги, старый, еще мамин, платок. Все мои деньги и все деньги Ивана уходят на то, чтобы выжить. Нам вдвоем. А если бы у меня еще был сын? Еще один… сын…
Зажмурилась. Поздно. Он уже шел рядом со мной.
Попадал шагом в мой шаг. Трогал меня рукой за мою руку.
–Мама, ты такая красивая.
Я старалась идти ровно. Старалась, чтобы голос не дрожал.
–Как ты вырос, сынок. Стал совсем большой. Скоро Ивана догонишь.
–Иван хороший. Я не могу приходить к нему. Он меня не увидит. Только к тебе. Я сейчас уйду. Не буду тебе мешать.
–Имя, – сказала я непослушными губами. – Пожалуйста. Как я назвала тебя?
–Мамочка…
Я нашла в себе силы обернуться. Перед моим лицом мотался пьяный столб, уличный фонарь.
Брызгал в меня кипящим маслом.
Сумасшедше, хотя уже рассвело, горел надо мной.
Моего убитого сына не было рядом со мной.
Еду Алена сготовила быстро и ловко – а Иван ел медленно, устало, еле поднося ложку ко рту. Алена тихо погладила Ивана по голой руке, торчащей из-под закатанного, выпачканного землей рукава.
–Подложить картошечки?
Иван оторвался от тарелки. Приподнял голову тяжело, будто гирю.
–Я уж наелся.
Отодвинул тарелку; янтарно отсвечивали кусочки жареного лука.
–Ты устал. Если тебе…
Он встал, стул с грохотом поехал вбок из-под него.
–Мама, я знаю, что ты скажешь. Но тогда мне надо срочно искать другую работу.
Алена обхватила ладонями щеки.
–Ну не навек же ты там подрядился.
–Нет, конечно. – Он потрогал ее за плечо. – Жизнь сама другое подбросит.
–А сам ты не хочешь?
–Ты иди из кухни, а я посуду…
–Нет, я уж сама. Ступай.
Поцеловала его; перемыла посуду. Тарелки плясали в руках. Ловких… худощавых… с коричневой, уже истончившейся кожей… уже в морщинах… уже старых руках. Старых? Да, старых. Все стареет. И умирает.
И Ваня… может быть, он, на своем кладбище… меня…
Не думать об этом. Что ж она все время об этом-то думает.
На войне не думала, а тут думает. Умная уж очень.
Она вышла в комнату, а Иван почему-то не зажег света. Лежал на диване лицом вниз. На полу стояла откупоренная бутылка.
«Лицо отвернул. Может, плачет. Мешать не буду. Пусть один побудет».
–Мама, куда ты? Посиди со мной.
«Сам попросил, сам…»
–Хорошо, сынок.
Алена села рядом с сыном на диван. Провела сухой воблой ладони по его бугристой спине.