Царские врата
Шрифт:
Она пела им песни – все, какие знала. Намыв в зале полы, протерев старое обшарпанное пианино влажной тряпкой, Алена усаживалась в кресло, брала на руки кого-нибудь из детей – причем каждый хотел вперед других посидеть у нее на руках, – и возглашала: «А теперь я расскажу вам сказку!» Все послушно опускались на пол, рассыпались, как грибы из лукошка, раскатывались, кочанчики капусты, по истертому ковру.
Матерям с детьми Алена тоже помогала. Мамашки, катившие детей в колясках, уже не удивлялись молчаливой худой женщине в черной длинной юбке: она подходила к ним и протягивала мамаше то игрушку, то детскую книжку;
Матери, опешив, дар принимали. На дорогу, в газон не выбрасывали. Дитенок тянулся за подарком, упавшим с неба, из рук черной, как монахиня, тети!
«Кто это? Скажите… Странная какая…»
«А, это тут у нас… Она такая хорошая, безобидная… Все тут у нас ее знают уже. Это мать Алена!»
«Что это… за мать такая?»
«А, ну это вроде как мать Тереза нашего района…»
Ребенок ковырял ногтем апельсин. Ребенок грыз сахарную булку. Ребенок поедал черную седую тетю глазами. Мамаша дрожащими руками раскрывала яркую детскую книжку. А странная женщина в черной развевающейся юбке уже уходила, шла прочь широкими, почти мужицкими, шагами, широко, как солдат, разведя широкие жесткие плечи; чем дальше шли годы, тем прямее и горделивее становилась ее жилистая, тощая спина.
Алена возвращалась домой от одной несчастной семьи. Женщина разбилась на машине. Остались мать ее и дочь ее – бабушка и внучка. У бабушки – крохотная пенсия и инвалидность, обезножела, сердчишко шалит; у внученьки – врожденный порок сердца.
Алена накормила обеих, напоила чаем, почитала девочке из толстой книжки красивые, как водяные лилии, старые сказки. Глянула на часы: бежать пора.
Зима, и колкий снег, и наст – вчера оттепель, а нынче подморозило! Она долго стояла на остановке, мерзла, переступала с ноги на ногу, ждала трамвая. Бесполезно. Алена плюнула на снег. Город будто вымер. Что ж, пешком так пешком. Впереди десять улиц, два оврага и два моста.
Они ждали ее около моста, четверо. Двое курили. Двое быстро, зверино оглядывались по сторонам. Одна дорога – через овраг по мосту. Она подошла вплотную к четверым, и они не посторонились.
–Пройти дайте, – сказала Алена спокойно и выставила плечо вперед.
«Не повезло тебе», – сказал жесткий голос внутри.
Ей дали подножку. Она упала плашмя, лицом вниз, на корку наледи, больно, в кровь, разбила подбородок.
–А повежливей?
«Это тебе не война. Нет винтовки. Автомата тоже нет. Ножа нет. Ничего нет. Кроме тебя самой».
–Да идите вы, – вырвалось у нее. Хотела перевернуться на спину – получила удар ногой под ребра. Хотела ладонью вытереть от крови лицо – залепили сапогом в скулу, и еще, и еще.
–Гляди-ка, молчит! Не кричит.
–А чо, в подъезд теплый затащим!
–Опасно. Люди.
–Чо, старуха-блядуха! В молодуху поиграем?
Усмехнулась разбитыми губами.
–Я не хочу ни с кем… ни во что… играть… – Задыхалась. По подбородку текла кровь, затекала за воротник пальто. – Отпустите… сын ждет…
Сон, и она сейчас проснется. Страшный сон.
Как только подумала о страхе – сделалось страшно.
–Плачет!
–Бабки гляди!
Наглые руки быстро
–Блин, ребята, ни хера!
–Плохо искал!
Не хотела кричать, не могла, но все-таки закричала.
И, как только закричала, стали бить жестоко, расчетливо, зло, беспощадно.
Натешились вволю и сбросили с моста.
Летела вниз, раскинув руки, ноги ее оказались выше головы, и ей почудилось: она стоит, а белая земля летит, падает на нее. Снега в эту зиму навалило много, толсто, и это Алену спасло. Она впечаталась в снег распластанным телом, утонула по горло, с головой. Высоко над ней раздавались голоса – гортанный клекот хищных птиц. Потом стихли.
И наступила необъятная тишина.
Очнулась. Смотрела вверх. Холод втекал внутрь. В вороном небе кругами ходили ярко-синие, упрямые звезды. Звезды жили и хотели жить. Она тоже должна жить. Ну, побили мужики бабу, ну и что. Силу показали. Злобу сорвали. Спасибо, не изнасиловали.
Лучше бы изнасиловали и отпустили.
«Я ведь замерзну. Скоро».
Снег набился за шиворот, в рукава пальто. Ноги голые, а где сапоги?
Выбросила вбок руку. Застывшие пальцы криво зашарили в снегу. Что искала рука, онемело-стальная? Ногти царапали наст.
На мосту, перекинутом с земли на небо, звучали голоса.
Люди. Живые люди, а она мертвая.
О чем говорили? Может быть, о ней?
Ее заиндевелая голова цвела в снегу серебряным цветком.
Наверху, на мосту, раздался крик.
Ее спасла подгулявшая троица – трое мужичков пьяненьких: возвращались с шумного, с выпивкой, куревом, воблой и селедкой, беспечного полночного мальчишника. Спустились в овраг, выволокли из снега Алену, растирали ее дешевой водкой: не пожалели, от сердца оторвали. Ахали, охали, бормотали: «Вот сюда брызни… вот сюда плесни!.. Три, три сильнее, сейчас задышит… эх, твою ж мать, как бабенку-то отделали…» Когда Алениным рукам и ногам стало невыносимо больно, она застонала.
–Жи-ва-я! – завопил мужик в бараньей шапке и хлопнул Алену ладонью по щеке. – Ну, ну! Давай, давай…
–Вызывай машину… Больница рядом… за оврагом… Ей все равно уколы, епть, какие-нибудь надо…
–Донесем, может?
–Че корячиться! Вызывай: труба-то с собой? Или у Пашки оставил…
Втроем подхватили Алену на руки, понесли. Шорох шин ножом полоснул по отмороженному уху. Алена повернула голову и прошептала:
–Не стреляйте в меня… не-стре-ляй…
–Кто в тебя тут стрельнет, дура?! Из чего, главное дело…
–Бредит, мужики… мозги отморозила…
Алена закрыла глаза. Слезы выкатились из-под ее опухших век, как две горошины, желтых жемчужины.
–Ренат, не плачь без меня, – сказала Алена, и на ее разбитое лицо легла черная наледь сна и бреда.
Пришла в родильный дом номер четыре, на трамвае от нашего с Иваном дома недалеко до него.
«Вам санитарки нужны?»
А как же, говорят.
Привели в родильное отделение. Там было основное отделение, а еще сомнительное, для теток с улицы, бомжих, рожениц с температурой; для цыганок-бессарабок и еще, так думаю, для тех, кто не мог врачам хорошенько приплатить.