Царские врата

Крюкова Елена Николаевна

Я буду жить всегда-всегда!Пусть бегут мои года.Мы будем весело, радостно жить,Вкусно будем есть и пить!Будем на праздник есть виноград, икру!Я никогда, никогда на земле не умру!

ФРЕСКА ДВЕНАДЦАТАЯ. СОЛНЦЕ

(изображение золотого Солнца на Вратах)

ПОМИНКИ.

ИВАН

Я сидел за столом в столовой, где шли поминки по моей матери. Я сидел и пил – одну рюмку водки за другой, одну за другой. Не пьянел.

Хорошо, что меня сюда привезли. Со мной поехал охранник, чтобы я не убежал. Вон он, охранник, за соседним столом сидит, мясо с капустой наяривает, водки тоже много пьет, пирогом закусывает – и тоже не пьянеет. Крепкий.

Мамы нет. Это надо понять. Закрываю глаза – вижу ее лицо в гробу.

Она просто спит. Уснула. А злые люди взяли ее да похоронили.

–Эй, Ванек! – кричит мой сторож. – Ты че не плачешь?!

Подмигивает мне. Будто мы в цирке. Хочется дать ему по роже.

–Слезы кончились, – отвечаю, наливаю сам себе рюмку водки и вбрасываю ее в себя. Хоть бы глотку обожгла, что ли. Не чувствую ничего. Как под наркозом. Охранник регочет отвратительно.

–Бензин кончился, подумал Штирлиц! – кричит он. – Ничего, потом поплачешь! Когда дойдет!

Его толкает в бок какая-то растрепанная, краснолицая баба: замолчи, чего орешь! – и он устыженно замолкает, утыкается щекастой бульдожьей мордой в тарелку. И ест, ест, ест. Поминки – это еда. Много еды. На столах стоят блюда с чем-то белым, а в белом – черные пятнышки. Это рис с изюмом – кутья. Я вижу ее впервые. Мне сказали, это такая священная еда поминальная.

Я не закусываю, шумно дышу. Глажу ладонью бритую колючую голову. На меня из-за столов люди показывают пальцами. Обсуждают. Осуждают.

Охранник разболтал всем, что я болен. И что мне осталось немного. Хотя мне он нагло врет в рожу, что сейчас медицина делает чудеса и что меня вытащат.

«Вытащат». Идиотское слово. Будто за волосы тащат из вязкой смолы. Из дерьма.

И все вокруг шепчут: он умрет, он умрет. Или это кажется мне?

Я почему-то расстегиваю пуговицу на рубахе и щупаю у себя на груди крестик. Однажды в церковь забрел. А там молоденькая девчонка, вся замотанная в черное. Глаза огромные такие у нее. Подошла ко мне и шепчет: «Парень, я вижу, ты без креста, давай я на тебя крест надену, он освященный». Я опешил, как бычок, наклонил голову. И эта девка в черном нацепила на меня крестик.

А я даже не знал, крещеный ли я, мне мать никогда не говорила. Я ведь наполовину татарин. Отец мой татарин был. Я не знал его. Его убили, когда я еще маленький был. Мать меня ни к Аллаху не определила, ни к Христу. Свободу дала.

Сам по себе я был. Ни пришей ни пристегни.

Ну их, думаю, всех этих богов к ляду.

–Я некрещеный, – сказал я девчонке, – ты зачем…

–Надо, – говорит. – Потом спасибо скажешь.

–Вот тебе сейчас спасибо, – говорю.

Пожал плечами и пошел на улицу. Но крестик не сдернул.

Как

я попал в тюрьму? Об этом не надо.

Самому бы забыть.

Бьют. Орут. Однажды ударили в одно ухо, в другое, оглушили, я неделю ничего не слышал.

Моя мать, ведь она тоже сидела в тюрьме. Там, на юге, когда воевала. Она мне рассказала. Говорила: «Ты был тогда у меня в животе». И улыбалась. Я этой улыбки никогда не забуду.

Я очень люблю свою мать. Буду любить ее всегда. Всю жизнь, пока не умру.

А умру я скоро, так они все мне говорят. Все анализы мне уже сделали. И не по одному разу. Закололи, замотали. Это дело сейчас не лечат. Не умеют. Зачем я болен? Зачем умираю?

Судили меня. Это хуже смерти. Лучше сдохнуть.

Не надо думать. Давай лучше водки еще.

Плеснул водки не в рюмку – в стакан. В пустой чужой стакан, он рядом с тарелкой стоял. Наплевать. Я не брезгливый. Не из таких мисок лакал. Помянули мать хорошо. Какие такие у нее богатые друзья нашлись? Сложились, сняли столовку, оплатили жратву? Я не знал. Все было честь по чести. Отлично все было.

Под мой нос подставили огурец на вилке. Я взял вилку, захрустел огурцом. Посмотрел на того, кто вилку протянул. Саня Щелокова. Все лицо мокрое, будто с дождя.

–Спасибо, Саня, – сказал я.

Поднял стакан. Саня с ужасом смотрела, как я пью, а потом шумно выдыхаю и долго сижу.

На столе валяется зажигалка. Я хватаю ее, комкаю салфетку, щелкаю колесиком, поджигаю салфетку. Саня хватает горящую салфетку и кидает в пустую тарелку. Дует себе на пальцы.

Глядим на кучку пепла в грязной тарелке. Молчим.

И там, далеко, за всеми столами, в конце зала, я вижу мою мать.

Она идет ко мне по облакам, по столам, по белым скатертям. Она прозрачная. Через нее можно видеть людей, стены, посуду, винные и водочные бутылки на столах, дешевые картины, тюль занавесок.

Выбрасываю вперед руки, поднимаюсь из-за стола. Падаю вперед. Дико кричу:

–Мама! Мама! Я здесь! Я еще живой!

Падаю животом на стол. Посуда валится на пол. Бьются стаканы. Саня ловит меня за рубаху, хватает под локти. Охранник кидается из-за стола ко мне, грубо сует мне кулаком в бок, рычит в ухо:

–Перепил, твою мать.

Моя мать идет ко мне, идет. И вдруг останавливается.

Висит надо мной в воздухе. Нежная улыбка на губах. Ее голос.

–Сынок, не убивай…

Мое лицо тоже мокро, как у Сани. Охранник ругается. Люди едят за поминальными столами посмертную еду. Смотрят на нас. Рядом говорят: «Напился до чертиков. Сынок ее. Бритый, лысый… как все они».

Как все?! Как все они?!

ОНИ?! МЫ?! КТО?!

–Вечером поезд, – рычит охранник, – в девять тридцать. Скорей бы сдать тебя обратно. Ну и поездочка. Навек запомню.

Не вижу мать, летящую над столами, над рюмками и объедками. Вижу тьму.

–Ты! Идем!

Охранник толкает меня в бок, и я иду. Саня Щелокова плетется за нами. Она несет мою куртку в руках, как младенца.