Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Вот кобель, — не выдержала малоросска, прижала ладонь ко рту — не то ляпнула.
— Кобель не кобель, а дело Божье знаю. Пока есть силы — буду бесов изгонять. — В нём родилась тоскливая далёкая боль, очень неясная, он подумал — боль эта оттого, что некие люди, имён которых он не знает, замышляют против него худое, они попробуют даже убить «старца», но... Он закашлялся, протянул руку к бутылке, отхлебнул немного вина, повторил: — Ты свободна! Привет законному супругу!
— Над Нилом прошу не измываться,
Вместо ответа Распутин снова опустился спиной на пол, поёрзал по нему лопатками, сбивая с хребта чёс, закрыл глаза.
«Старец» не заметил, как уснул — будто бы в колодец провалился, очнулся от собственного хрипа и от тихого стука в дверь. В комнате было темно, в окно едва проникал неровный слабый свет фонаря, перечёркиваемый снеговыми хвостами. Он не сразу понял, во сне видит своё жильё или въяве. Замычал потрясённо: неужели варнакам всё-таки удалось убить его?
Тихий стук в дверь повторился. Распутин с облегчением понял: это явь. Выкрикнул недовольно:
— Чего ещё?
Дверь приоткрылась, в проёме показалась голова Симановича:
— Это я.
— А чего стучишь, будто неродной?
— Ну-у... На всякий случай, Григорий Ефимович. А вдруг здесь процесс идёт, беса изгоняют?
— Верно, бес свидетелей не любит. Более того — в свидетеля может переселиться.
— Искал меня? — спросил Арон.
— Искал. — Распутин, взбрыкнув ногами, поднялся, сел на полу. — Я тут письмо одно хочу нацарапать, надо обмозговать, как получше его составить.
— Что за письмо?
— Завещательное. На случай, если меня убьют...
— Этого ещё не хватало!
— Да, Арон, я это чувствую, — часто похлопав глазами, признался Распутин, — это может произойти очень скоро. Понял?
— Понял, чем дед бабку донял, только ты бы выкинул эти глупости из головы, — грубовато, на «ты», проговорил Симанович. — Письмо своё, завещательное, как ты говоришь, — Симанович не удержался, весело хмыкнул, — пиши, никто тебе не скажет слова «нет», а насчёт того, чтобы тебя кто-то убил, — выбрось это из головы. Ты знаешь, сколько человек тебя охраняет?
— Двадцать.
— Помножь на два, а потом ещё на два. Восемьдесят!
— Йй-эх! Вот так так! В копеечку я, значит, обхожусь, — изумлённо пробормотал Распутин.
— Ещё в какую! А насчёт письма возражений нет — царапай!
— Может, кого в помощь пригласить? Адвоката, например?
— Ты же адвокатов и социалистов страсть как не любишь! Помнишь, когда собирались мои земляки, ты выступил перед ними и заявил, что адвокаты и социалисты хуже собак, а?
— Погорячился я. Со всяким бывает. Считай, что это не в счёт.
— Ладно, будет адвокат!
Симанович подошёл к стене, крутанул ручку телефонного аппарата, позвонил кому-то; говорил он междометиями, в речи его запятых было больше,
Через двадцать минут в прихожей раздался звонок.
— Вот тебе и юрист! На блюдечке подан, — объявил Симанович и пошёл открывать дверь.
Он ввёл в комнату человека, к которому Распутин относился благосклонно, часто жалел, что по национальности он еврей, — с печальным лицом и большими, навыкате, глазами.
— Прашу! — объявил Симанович и отступил в сторону.
Распутин, поднимаясь с пола, прокряхтел:
— A-а, это ты, Аронсон? Заходи!
Адвокат Аронсон, в отличие от всех остальных адвокатов, нравился Распутину своей тихостью, беспрекословным послушанием, тем, что всегда имел при себе деньги — полный кошелёк «катенек» — и никогда не жалел их. Тратил не задумываясь.
— Наше вам, Григорий Ефимович! — сказал Аронсон и шутливо приложил два пальца к виску.
«Старец» потянулся к бутылке, стоявшей на полу, поднял её. Бутылка была пуста. Распутин недовольно поморщился, глаза у него сделались глубокими, вобрались в череп, «старец» вяло покрутил рукой в воздухе, раздумывая, призвать Дуняшку или нет, сказал коротко — похоже, для самого себя:
— Ладноть. Займёмся делом.
— Я — весь внимание, Григорий Ефимович.
— Значит, так, милый, бери кучу бумаги, сейчас писать с тобой будем, — Распутин задумчиво пощипал подбородок, — а называться наше с тобой сочинение, значитца, будет так: «Завещание святого старца».
Аронсон удивлённо приподнял одну бровь, но ничего не сказал.
— Считаешь, что рано? — увидев выражение его лица, поинтересовался Распутин. — Нет, не рано. В самый раз.
Симанович хотел отпустить шутку, но голос у него неожиданно дрогнул, обвял, он огорчённо покрутил головой.
— Завещание так завещание, пусть будет так, — сказал он. — Я его потом у вас выкуплю.
— Не успеешь. Я его к царю отправлю.
— А я и у царя выкуплю, не боись, — сказал Симанович.
Аронсон подсел к столу, вытащил из портфеля стопку бумаги, деревянный пенал с несколькими изящными ручками, заправленными стальными перьями «рондо», чернильницу-непроливашку. Лицо его приняло привычное скорбное выражение.
— Нет, не завещание это будет, — сказал, продолжая теребить нижнюю губу, Распутин, — мы назовём этот документ духом.
— Духом?
— Да. Пиши. «Дух Григория Ефимовича Распутина-Новых из села Покровское...»
Аронсон, печально улыбаясь, стремительно забегал пером по бумаге. Распутин подозрительно глянул на него: