Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Ты чего улыбаешься? Не веришь мне?

— Верю, — адвокат в извиняющемся движении поднял руки, — просто мне грустно.

— А мне каково? Весело, что ль? Пиши дальше!

Речь Распутина, обычно корявая, с перцем, с мужицкими остротами, так восхищающими знатных дам, сделалась певучей, плавной, лёгкой, слова рождались стремительно, светлые пронзительные глаза «старца» стали яркими, злыми. Аронсон едва поспевал за ним записывать.

Через двадцать минут работа была закончена. Распутин поковырялся в ухе, пожаловался:

— Чего-то ухи закладывает. Будто в Туру, на глубину, нырнул. Та-ак, Аронсон, теперь давай читай вслух, что мы

с тобой наковыряли, — Распутин пощёлкал пальцами, ему хотелось «мадерцы», но он решил: пока не закончит работу над завещанием, не пить. Работа и мадера — несовместимы.

Аронсон медленно, со вкусом прочитал завещание, посмотрел на «старца»:

— Подправлять чего-нибудь будем?

Распутин медленно качнул головой:

— Нет. Будем другое делать — пить.

— Я не пью, Григорий Ефимович, вы же знаете.

— А это не имеет никакого значения. Всё равно я тебя напою, Аронсон. До посинения, имей это в виду...

План устранения Распутина, принятый на заседании в вагоне у Пуришкевича, изъянов, как считали собравшиеся, почти не содержал, изъяны могли появиться в процессе устранения — уложить Гришку в «деревянный бушлат» было делом очень непростым. Это понимали все: и великий князь, и Пуришкевич, и Юсупов.

— План получился гладкий, ни единой занозы, — отметил Дмитрий Павлович, спросил задумчиво: — Хорошо это или плохо?

— Во всяком случае, настораживает, — сказал Пуришкевич. — Когда план гладкий, обязательно что-нибудь случается.

— Хорошо. Пройдёмся ещё раз, посмотрим, может, найдём прогибы? — предложил Дмитрий Павлович.

— Это ничего не даст, — сказал Пуришкевич. — Невозможно просчитать всё. Но...

— Пусть будет тяжело сейчас, зато чтоб потом — легче...

— Как там у Суворова: тяжело в учении — легко в бою?

— Тяжело в учении — легко в гробу, — произнёс Пуришкевич грубо и засмеялся, поглядел на великого князя, перевёл взгляд на Юсупова — он словно бы делал прикидку, определял для себя, прочные это люди или нет, и вновь тихо, будто о чём-то сожалея, засмеялся, это был совсем другой смех, чем минуту назад. — Прошу прощения за казарменный юмор. Знаете, мы все на этой войне огрубели, пропитались казармой — и те, кто сидит в окопах, грязные и завшивленные, и генштабисты в своих надраенных до зеркального сверка сапогах, и те, кто, как и я, мотается то на фронт, то с фронта, то на фронт, то с фронта...

— Время наше такое, не стоит извиняться, Владимир Митрофанович, — великий князь сказал успокаивающе, — разве я думал, например, что мне придётся иметь дело с каким-то отпетым прохвостом, которым должно заниматься государство?

— Да, государство и должно было вынести ему смертный приговор.

— А смертный приговор вынесли мы.

— Дмитрий Павлович, то, что в нашем заговоре участвуете вы, лично вы, — Пуришкевич сделал ударение на слово «вы», но в следующий миг споткнулся, смущённо похмыкал в кулак, — хотя, простите, Дмитрий Павлович, определение «заговор», наверное, не очень точное... Согласитесь, не может же кузен монарха вступать в заговор против обычного смерда...

— А-а-а, пустяки. — Дмитрий Павлович махнул рукой.

— Но ваше участие в этом... м-м... мероприятии и есть, если хотите, юридическое утверждение смертного приговора, Дмитрий Павлович, — сказал Пуришкевич.

С этим Дмитрий Павлович согласился.

Пуришкевич жалел только об одном — о том, что утверждённый план исключал револьвер. Доктор

Лазоверт, по плану, должен был приобрести водительские доспехи: кожаный шлем, круглые очки-консервы, защищающие глаза от жёсткого северного ветра, перчатки с высокими, по локоть, хромовыми раструбами, кожаное пальто-реглан, обувь с крагами — словом, стать одним из многих сотен петроградских шофёров (слово «шофёр» писалось в ту пору на французский манер, с двумя «ф» — «шоффер»), одетые по общей форме, они мало чем отличались друг от друга. Доктор Лазоверт должен был стать одним из них, поскольку ему предстояло сыграть роль водителя разъездного мотора.

Юсупов с Лазовертом должны были, по плану, приехать за Распутиным поздно ночью, когда Петроград уже будет спать, подогнать автомобиль как можно ближе к чёрному входу распутинской квартиры (у чёрного входа охрана не стояла), Юсупов выведет «старца», и Лазоверт доставит своих пассажиров к юсуповскому дворцу.

Там Юсупов проводит дорогого гостя в «интимные покои», в обитый бархатом подвал, — как всякий неграмотный мужик, Распутин любил всё бархатное, шуршащее, отливающее шёлковым и золотым блеском, — там они проведут вдвоём некоторое время в ожидании Ирины Юсуповой. Выпьют по бокалу вина: Феликс — чистого, Распутин — разбавленного синильной кислотой, заедят пирожными, Феликс — чистыми, «старец» — приправленными отравой.

Через несколько минут «старец» должен быть мёртв.

— Вы не боитесь перепутать бокалы или пирожные? — озабоченно спросил Пуришкевич.

— Нет, — твёрдо ответил Юсупов, улыбнулся — подобная мысль, похоже, ему и в голову не приходила. — В чём, в чём, а в этом я не ошибусь.

Затем с Распутина предстояло содрать одежду и. увезти в санитарный поезд, где её сожгут в жаркой печке жена Пуришкевича и жена Лазоверта. Сухотин, который по росту был похож на «старца», наденет Гришкину шубу, напялит на голову его бобровую шапку и уедет вместе с Лазовертом. Это надо было сделать на случай, если вдруг «гороховые пальто» засекут, что Распутин переместился из своего дома на Мойку, во дворец Юсупова.

Завёрнутый в плотную ткань труп Распутина — Пуришкевич в своих дневниках его упорно величал мумией — на другом автомобиле отвезут на Неву и сбросят в воду. Чтобы труп не всплыл, его надо будет обвязать цепями, к цепям прикрутить две двухпудовые гири...

— Господин Пуришкевич, вы цепи и гири купили? — спросил великий князь.

— Пока нет. На петроградских рынках, оказывается, это неходовой товар, — пожаловался Пуришкевич.

— Ещё бы, — великий князь усмехнулся, — не каждый день люди собираются убить Распутина.

— И всё-таки, вы можете меня обвинить в чём угодно, господа, но я не верю яду, — мрачно пробормотал Пуришкевич, когда обсудили все детали плана, — куда надёжнее — револьвер.

Фраза повисла в воздухе — на неё никто не отреагировал.

Стоял конец ноября, в Питере была зима, за окном люто мело, снег скрипел под ногами, будто битое стекло, мороз обжигал ноздри, выстуживал кровь, на глазах выступали слёзы, они примерзали к ресницам, и их надо было сколупывать, выдирать вместе с остью ресниц. Заводить мотор автомобиля на таком морозе было тяжело, у Лазоверта к металлу прикипали пальцы, на железе оставалась кожа, но Лазоверт терпел, молчал, хотя в душе против «старца» поднималась волна немой ярости — ведь это из-за него заварилась такая чехарда, — но, несмотря на мороз, Лазоверт всякий раз добивался того, что автомобиль у него заводился и работал как часы.