Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Ваше высокопревосходительство, — наконец заговорил городовой, — ежели меня спросят не под присягой, то я ничего не скажу, но если поведут под присягу — делать будет нечего, придётся сказать всю правду. Врать я, к сожалению, ваше высокопревосходительство, не приучен. Да и грех это большой.

— Ну, почему к сожалению, — сокрушённо проговорил Пуришкевич, прикидывая, с какого бы бока подступиться к городовому, но того даже ущипнуть было нельзя — так плотно он был упакован в кокон собственной правоты, личной морали, которая у него счастливо совмещалась с моралью

служебной. — Всё правильно, — сказал Пуришкевич хрипловато, он думал, что городового всё-таки удастся уговорить. — Всё правильно...

Единственное, что ему удалось ещё узнать — то; что дежурство городового кончается через полчаса и сменщик его — молодой, ретивый, охочий до денег и хлеба с маслом парень — может оказаться более сговорчивым.

— Ладно, — сказал Пуришкевич, отпуская городового, — что было, то было, что сделано, то сделано! — Пожал городовому руку, — Прощай, братец! Лучше бы нам в будущем больше не встречаться, правда?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — городовой сочувствовал Пуришкевичу и одновременно сочувствовал самому себе: что-то он, конечно, может сделать, а чего-то совершенно не может, через собственную лысеющую голову ему не дано перепрыгнуть — прыгучесть не та, и дыхания не хватает, — Лучше бы не встречаться, ваше высокопревосходительство, это верно, но что касается меня, то я буду поступать, как сказал, и постараюсь, чтобы под присягу меня не повели.

Городовой ушёл.

Солдаты тем временем закатали тело Распутина в синюю оконную занавеску, туго перетянули толстой пеньковой верёвкой. Голову также плотно перетянули верёвкой.

Появился Юсупов.

— Ну что городовой?

Пуришкевич коротко передал ему содержание разговора.

— Чтобы всё это скрыть окончательно, я, пожалуй, застрелю свою любимую собаку и уложу её в снегу, там, где лежал Распутин, — сказал князь.

— Собаку жалко, бедное животное-то ни при чём. — В голосе Пуришкевича появились глухие нотки. — Но что-то маскирующее надо обязательно придумать. Ведь на снегу осталась кровь, много крови, да и от этого вот... изваяния, — он ткнул ногой в тело Распутина, — нужно поскорее избавиться.

— Пока не приедет великий князь с вашим поляком, Владимир Митрофанович, нам от Распутина не избавиться.

Дмитрий Павлович с Лазовертом — легки на помине — появились через десять минут. Оставив машину во дворе, они поднялись в кабинет Юсупова.

Великий князь помыкивал себе под нос весёлую модную песенку, настроение у него было приподнятое, хмельное, словно бы он только что покинул шумную компанию, Лазоверт тоже находился в приподнятом настроении, он окончательно пришёл в себя. Глянув на Пуришкевича, великий князь всё понял и быстро потускнел.

— Что-то случилось?

Пуришкевич кивнул: случилось.

— М-да, будут осложнения, — выслушав его, сказал великий князь, — такие вещи вообще гладко не проходят. Но как бы там ни было, — продолжал он с неожиданным подъёмом в голосе, — дело сделано. Назад дороги нет, события вспять не повернуть.

Труп Распутина втянули в крытый автомобиль,

на котором прибыли великий князь с Лазовертом, туда же бросили две двухпудовые гири и цепи. Пуришкевич, забираясь в машину, увидел там шубу Распутина и его резиновые боты.

— Доктор, ведь это всё должно быть сожжено в поезде, — хмуро проговорил он, глядя на Лазоверта, — неужели вы не понимаете, как нам важно было спалить всё это дерьмо? — Он вытер одну ногу о шубу Распутина. — А вы привезли дерьмо обратно...

— Шуба не влезла в печь, а распарывать её ваша жена не стала, это заняло бы слишком много времени.

— Что, так ничего и не сожгли?

— Почему же? Сожгли. Верхнюю поддёвку, перчатки, шапку, что-то ещё... Дмитрий Павлович принял решение сбросить шубу и боты в воду вместе с телом.

— Да, сбросим это в воду, — подтвердил забравшийся в автомобиль великий князь, — я даже малость поссорился по этому поводу с вашей женой, но женщины, они ведь всегда берут в споре верх. — Дмитрий Павлович кротко улыбнулся. — А действовать по старому мужскому правилу: никогда не перечить женщине, внимательно выслушивать её и поступать по-своему — я ещё не научился.

Автомобиль медленно двинулся по петроградским улицам, великий князь сидел за рулём: машину он вёл мастерски и мог бы ехать быстрее, но скорость не набрал лишь потому, что не хотел привлекать к себе внимания полиции.

— Хорошо, что хоть оттепель немного постояла, — проговорил великий князь, глядя, как искрящийся мягкий снег белым широким полотном уползает под брюхо автомобиля, — всего несколько часов, а прок от неё есть. Не то в прорубь пришлось бы лезть с лопатой.

— Если бы с лопатой — с ломом! — Пуришкевич недовольно глянул в приспущенное стекло кабины.

Они уже изрядно отъехали от дворца Юсупова. Дома стали ниже, чугунные ограды дворцов сменили деревянные заборы, за которыми, чуя запах крови, доносящийся из автомобиля — дух её не мог перебить даже острый бензиновый смрад мотора, — бесились брехливые собаки.

В сильном свете фар покачивались, косо ускользая назад, деревья, низкое ночное небо было зловещим, тяжёлым. Все, кто сидел в автомобиле, надолго замолчали.

Так молчали до тех пор, пока не прибыли на Каменный остров, к Петровскому мосту, перекинутому через реку в том месте, где течение реки было очень сильным и при малейшей оттепели вода взламывала, крушила лёд, она и сейчас норовисто всаживалась в каменные толстые быки, курилась чёрным паром, недобро крутила куски льда — промоина под быками в самом центре моста была буйной.

Машина осветила фарами сторожку будочника, находящуюся на противоположной стороне моста, и Дмитрий Павлович поспешно выключил свет. Следом заглушил мотор. Машина некоторое время тихо ползла по настилу моста, потом остановилась, колыхнулась своим тяжёлым телом и замерла.

Остановились они в нужном месте — внизу, под баками, стиснутая белёсыми краями льда, чернела промоина.

Великий князь, выбравшись из машины, торопливо подбежал к перилам, глянул вниз.

— Здесь, — сказал он.