Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Разве это беспокойство, разве это в тягость, родимый?
— Извини, матушка, — мягко и покорно пробормотал Распутин.
— Мы тут уж совсем испереживались за тебя, извелись... С Мунечкой по нескольку раз на день молились. За тебя да за бедных наших солдатиков, погибающих на фронте. Больше нам молиться не за кого.
— Я папе посылал из Тюмени несколько телеграмм, просил воздержаться, не вступать в войну с германцами, но он не послушал.
— Телеграммы, думаю, до него не дошли.
— Как так, матушка?
— Очень
— Да, папа часто бывает слаб, — согласился с Головиной Распутин, — и может сделать не то. Папу надо укреплять.
— Надо, — согласилась Головина. — А как?
— Обыкновенно. Поставить рядом с ним своих людей. Одного, двух, трёх, пятерых, десятерых человек. Чтобы он на них мог опереться. Сто человек... Двести. Триста. И чтобы мы рядом находились.
— Хорошая мысль, — не удержалась от похвалы Головина. — Кого предлагаешь на выдвижение?
— Есть хорошие люди, матушка.
— Всё понятно. — Головина радостно рассмеялась. — Жду тебя, батюшка, на чай. Когда изволишь быть?
— Сегодня вечером.
Старуху Головину — одну из самых богатых в России, способную сшить себе из бриллиантов платье до пят, если, конечно, такое возможно, — называли в Питере вторым премьером, она имела на Совет министров России такое же влияние, как сам председатель правительства. Если она замышляла смещение кого-нибудь из министров — добивалась этого, если хотела назначения — тоже добивалась. По могуществу её можно было сравнить лишь с Анной Вырубовой да с самой государыней.
Впрочем, очень скоро Распутин стал сильнее Головиной по части снятий и назначений, он жонглировал кожаными государственными портфелями как хотел — царь, у которого дела шли всё хуже и хуже, — армия на фронте терпела поражение за поражением, страна разваливалась, заводы бастовали, крестьяне поднимали на вилы помещиков и жгли усадьбы, — метался, просил помощи у Церкви и Бога и вскоре дошёл до того, что посланцем Бога стал считать Распутина. Не без помощи своей венценосной супруги, естественно, Александра Фёдоровна немало этому способствовала.
Случалось, царь звонил Распутину на квартиру и просил назвать фамилию кандидата на освободившийся министерский пост. И Распутин называл фамилию... Каждый раз это был человек, близкий к нему. Иногда «старец» просил подождать, и царь терпеливо ждал. Случалось, что, пока Распутин консультировался у себя на кухне, ждал прямо у телефонной трубки. В консилиумах Распутина принимали участие все, вплоть до дочерей «старца» и круглолицей задастой домработницы Дуни, которую Распутин привёз из Сибири и теперь представлял всем как свою племянницу и ласково звал «племяшкой».
Так на распутинской квартире рождались государственные мужи, российские министры, раздавались портфели и чины — и царь послушно исполнял то, что ему говорил
Но это было позже, чуть позже. А пока старуха Головина была сильнее «старца». Распутин хотел ей напомнить про неудачный выигрыш на ипподроме, но старуха уже повесила трубку.
На третий день после приезда пришла Ангелина Лапшинская, сухая, с погасшими спокойными глазами, сосредоточенная, положила перед ним пачку писем, старых телеграмм, пришедших на Гороховую, но не востребованных, поскольку Распутин лежал на больничной койке, а Лапшинская была при нём, сложила аккуратной пачкой на старом, с охромевшими ножками ломберном столике, произнесла коротко и тихо:
— Вот.
— Ты чего это? — воззрился на Лапшинскую Распутин. Он уже что-то почувствовал, зевнул лениво и меленько перекрестил зевок, — Чего «вот», спрашиваю? А?
Распутин знал Лапшинскую много лет — тихую, верную, не способную предать, хотя ей не раз предлагали заложить Распутина и сулили за это немалые деньги, но Лапшинская ни разу не согласилась на предательство. Однажды Распутину наговорили на Ангелину: «Твоя-то, секритутка... она не за тридцать три серебреника тебя продаёт, а за три!» Распутин вначале поверил сказанному, хотел было разделаться с Лапшинской, а потом понял — наговор!
А сейчас с ней что-то произошло. Что? Неужели позарилась на деньги и предала его? Распутин стоял перед Лапшинской, нервно покачиваясь, глядел на неё в упор, не мигая. Повторил вопрос:
— Ты чего?
— Уйти хочу от вас, Григорий Ефимович, — наконец тихо произнесла та.
— Что так? Ай случилось что?
— Ничего не случилось.
— Тогда чего тебе у меня не нравится? Выкладывай!
Лёгкая тень проползла по лицу Лапшинской, взгляд Распутина сделался яростным, белым, ноздри раздулись.
— Всё нравится, — прежним тихим и спокойным голосом проговорила Лапшинская.
— Раз всё нравится, то, значит, что-то не устраивает... Что не устраивает?
— Я на фронт хочу уйти, Григорий Ефимович, я же сестра милосердия, я специальные курсы заканчивала...
Ярость во взгляде Распутина угасла.
— Разве тебе у меня плохо? — поморщившись, спросил он. — У меня ведь тоже фронт... Иной раз знаешь как горячо бывает!
— У вас хорошо, — сказала Лапшинская, — но сейчас моё место не здесь, а там, на войне.
Ангелина была упрямым человеком, это Распутин знал — не раз проверил на себе, и если она хотела достичь чего-то — обязательно достигала.
— Тебя не переубедить, — сказал он.
— Не переубедить, — Лапшинская едва заметно усмехнулась, уголки рта у неё поползли в сторону, но в следующий миг вновь встали на своё место, и Лапшинская сделалась неприступно-строгой.
— Кто же у меня будет секретарить? — неожиданно растерянно спросил Распутин.
— Свято место пусто не бывает. Симанович, он может секретарить...