Царское дело

Булыга Сергей Алексеевич

Тут Маркел даже привстал за столом. А Спирька побелел как снег, и сдавленно сказал:

— Маркел Иванович! Не виноват я… Вот как Господь Бог свят! — И он перекрестился.

— Я не Иванович, — сказал Маркел, — а я Петрович.

— Маркел Петрович, — сказал Спирька совсем не своим голосом. — Брешут люди! Завидуют мне, вот и брешут. Никому я цесаря не отдавал, и не крали его у меня. Может, какие пешники где затерялись, может, какие ладьи завалились, я спорить не буду, грешен, а вот белый цесарь был на месте, я это точно знаю, и вот еще один на этом крест! — И Спирька опять перекрестился — истово.

Маркел помолчал, подумал,

а потом спросил:

— А почему ты именно про цесаря такой уверенный?

— Потому что с ним было много возни, — сказал Спирька. — Его один раз понесли переделывать, после второй, вот я его и запомнил.

— Какой он был из себя? — спросил Маркел.

— Обыкновенный, — сказал Спирька. — Такой же, как и черный. А потом ему приделали перо. А после пипочку.

— Какую еще пипочку?

— Шут ее знает. На шапку. Пипочка как пипочка, блестящая. Из камушка какого-то.

— Острая?

— Не пробовал, — ответил Спирька. — Ее сразу в короб положили.

— А дальше?

— Дальше ничего. И лежала она там почти всю зиму, никто ее не брал ни разу.

— Чего так?

— А не хотелось государю играть в шахматы. Он же осенью, когда в последний раз играл, крепко разгневался! Родька тогда выиграл, вот государь и взвился. Вскочил, сбросил шахматы на пол и ну их топтать! И все перетоптал. Бельский пришел, говорит: «Надо точить новые». И пошли к точильщику, на английское подворье, я же вчера говорил, к Жонкину. И Жонкин выточил. Принесли сюда, Бельский глянул, говорит: «Чего это цесарь с пером, он, что ли, баба? Васька, отнеси, пусть переделает». И Васька понес.

— Какой Васька? — сразу же спросил Маркел. — Васька Шкандыбин, что ли?

— Может, и Шкандыбин, — нехотя ответил Спирька. — Я не знаю. При нем всегда ходит. Мордатый такой. И вот Бельский ему велел, этот Шкандыбин взял цесаря, увязал в платок, ушел и, может, уже через час, приносит обратно. Уже с пипочкой. Я говорю: «Какой ты скорый!» А он: «Не твое дело». И я цесаря отнес в чулан, положил в короб, а короб в сундук, сундук на ключ, ключ на кольцо, кольцо на пояс — и ни одна живая душа у меня про него до самого Кириллова дня не спрашивала. А в Кириллов день приходят, говорят: «Дай шахматы! Государь велел!»

— И ты им дал?

— Нет, зачем? Взял и понес. Принес под комнату, вышел Бельский, забрал их у меня и ушел обратно. Потом слышу крик. Я сразу побежал. Прибегаю, а это уже все, крики, гомон, государь лежит, рядом доска валяется, а вокруг шахматы. Я кинулся их подбирать, а мне: «Куда ты, пес? Пособи государя поднять!» И дальше было уже не до шахмат. А после собрал я их, ссыпал в короб, винюсь, не считал и унес. А после уже ты пришел и говоришь: «Давай считать!» Вот и вся моя история.

И Спирька замолчал. Маркел подумал: а ведь он правду говорит и в самом деле больше ничего не знает. А цесаря, подумал Маркел сразу же, они во второй раз к Жонкинсону не понесли, а переделали здесь, сами, поэтому так быстро обернулись. Ладно! И Маркел спросил:

— Ну а другие что у вас об этом говорят? О царской смерти.

Спирька вздохнул и ответил:

— Стараются помалкивать.

— Это хорошо, — сказал Маркел. — А все-таки? Вот что Родька говорит?

— Родька пьет без просыпу, — ответил Спирька. — Да и что Родька? Его позвали, он пришел. Ему налили, он опохмелился. Руки сразу трястись перестали. И тут подали шахматы. Но он только стал за них браться… А государь уже того! И еще Бельский

Родьке сразу в морду, в морду!

— За что?

— Чтобы не скалился.

— Когда он скалился?

— Да он такой всегда. Он, может, таким родился — сразу скалился. И государь же тогда, осенью, когда Родьке проиграл, чего вскочил? Оттого, что Родька скалился. Государь аж почернел! И потоптал все шахматы и после всю зиму не играл. Он и по сей день бы не играл и был бы жив и здоров. Но тут вдруг приходит к нему один боярин и говорит…

— Какой боярин?

— После скажу. А ты пока слушай. И вот приходит к нему один боярин и говорит: «Надежа-государь, а знаешь что?» Государь: «Что?» Боярин: «Родька ходит по хоромам с важной рожей, скалится, что он у государя выиграл, что он государя головастей». Царь: «Так и говорит?» Боярин: «Нет, не говорит, а только вид напускает». Государь помолчал, помолчал, а после грозно говорит: «А ну принесите шахматы! И Родьку приведите!» А что дальше было, ты знаешь.

— Да, — задумчиво сказал Маркел. После спросил: — А почему ты вчера ничего такого не рассказывал?

— Думал, что это не важно. Да и Родьку боялся подставить.

— А так себя подставил, — строго сказал Маркел. И вдруг спросил: — А боярин — это Бельский?

— Бельский, Бельский! — поспешно закивал Спирька, но тут же спохватился, замолчал и даже прикрыл рукой рот.

— Поздно, — сказал Маркел насмешливо. Встал и прибавил: — Пойду.

— Куда? — испуганно спросил Спирька.

— Не к боярину, не бойся. К Родьке пойду. Может, он себя оговорит, и тогда тебе будет спасение. Ну, или хотя бы поблажка.

— Да я при чем? — опять начал Спирька. — Я…

— Ты, — перебил его Маркел, — отравленную шахмату всю зиму у себя в чулане прятал! А после принес государю. Сам же говорил, что сам принес и из рук в руки — Бельскому.

— Так Бельский же…

— Ты с Бельским себя не ровняй. Бельский откупится. А ты чем будешь откупаться? Своей смоленской деревенькой?

Спирька опустил голову, плечи его поникли. Маркел сказал:

— Ладно. Может, еще что придумаем. А пока скажи, где искать Родьку.

Спирька встрепенулся, поднял голову и стал показывать:

— Сюда прямо пойдешь, после налево, возле рундука опять налево, к лестнице, и там дверь, на метлу закрытая. Это его дверь. Да здесь совсем близко!

— Пойду, — сказал Маркел. — А ты не закрывайся. Может, я еще приду.

И вышел.

49

Маркел шел по переходу и совсем не торопился. А что, думал он, дело почти сделано, и Родька тут не при чем. Надо будет только поподробней спросить у него, как царь брался за цесаря, какое у него было лицо, и глаза тоже, и рот, и как его хватало, как он падал, и это все. Государя же убил не Родька — Бельский. А помогал ему Шкандыбин. Это он взял цесаря у Спирьки, вырвал перо, вставил вместо него отравленную пипочку, царь об нее укололся и помер. Но Шкандыбина теперь не допросить, Шкандыбина Бельский отправил Бог знает куда, чтобы его только не нашли. И тогда остается сам Бельский. Вот бы кого на дыбу! И с пристрастием спросить: Богдашка, что ты вместо перышка подсунул, каким ядом смазывал и где ты его брал? Молчишь? А вот кнута тебе! И дальше отвечай: зачем цесаря велел спалить? Что, хотел, чтобы следов не осталось? А они остались! Вот цесарь, смотри! А вот то место, где ты свои яды хранишь…