Царское посольство
Шрифт:
Незаметно прошел час, и другой уже приближался к исходу. Синьора Лаура сама поднесла Александру стакан золотистого вина и заставила его выпить. После этого стакана бывший до того почти трезвым Александр вдруг опьянел, да так, как вряд ли и бывал когда в жизни. Веселье Алексея Прохоровича сообщилось и ему, все вокруг стало изменяться и становиться совсем новым, приятным.
Даже синьора Лаура вдруг сделалась такой привлекательной, милой. Каждое ее слово нравилось, ее улыбка заставляла улыбаться, ее смех вызывал смех.
Вот она положила руку на спинку кресла, на котором сидел Александр,
Какое-то имя будто прозвучало над ним, чей-то образ будто мелькнул перед его глазами, но это было лишь мгновение… Он видел смеющееся лицо Лауры, ее белую руку, украшенную дорогими перстнями, с длинными розоватыми ногтями… Он хотел уж было склониться к этой руке, но в то же время как бы кто в нем, в груди его, в его сердце крикнул: «Что ты, что ты! Это не она… не она!»
Но вдруг Лаура вынула платок и стала им обмахиваться. На Александра пахнуло ароматом, знакомым, тем самым — и он уже не слушал, что «это не она», он почувствовал ее возле себя… Это она, это ее рука! Он порывисто склонился к синьоре Лауре, безумно схватил ее руку и покрыл ее поцелуями.
— Браво, синьор московит! Браво! — смеялась веселая компания…
В это время разукрашенная гондола Анжиолетты Капелло скользила по воде канала. На парчовых подушках, следя из окошка каюты ленивым взором за мимо бегущими мутными струями, сидела сама синьора. В этой же каюте помещались оба чичисбея. Нино говорил, по-видимому, очень равнодушным тоном, но в то же время взгляд его быстрых глаз жадно следил за выражением лица синьоры. Нино говорил:
— Да, эти московиты совсем дикий народ, и в палаццо дожей все смеялись над таким странным посольством… А посмотрели бы вы, синьора, как они едят.
— Едят как и все, — небрежно, будто уронила Анжиолетта.
— То-то и есть что не как все, потому что, когда они одни, между собою, то все едят руками, а не понравится кушанье, так они вынут кусок изо рта и опять положат его на блюдо. Но так как теперь они уже знают, что надо есть с вилки, то берут с блюда кусок руками, потом втыкают в него вилку и отправляют в рот…
— Не клевещите, Нино, — перебила синьора, — я еще могла бы вам поверить, если бы вы не знали синьора Александра, но ведь я его знаю, да и вы тоже…
Нино так весь и насторожился.
— Синьор Александр действительно исключение между ними, — сказал он, — у него манеры гораздо лучше, но он такой же пьяница, как и все они… и нравы его далеко не безукоризненны.
Анжиолетта как ни владела собою, а все же покраснела от негодования.
— Синьор Александр у меня принят, — гордо закидывая голову и почти с ненавистью взглянув на Нино, произнесла она, — и я запрещаю вам лгать… К тому же вы не можете изменить моего доброго о нем мнения.
Нино опустил глаза и смиренно выговорил:
— Конечно, я не могу изменить мнения синьоры, но это легко сделать, если вы позволите мне сказать гондольерам, чтобы они везли нас к жилищу музыкантши Лауры.
— Лауры? — едва заметно вздрогнув, прошептала Анжиолетта.
— Точно так, синьора, около двух часов тому назад, случайно проезжая, я видел, как
И, не дожидаясь разрешения или, вернее, для того, чтобы не смущать Анжиолетту необходимостью дать это разрешение, он крикнул гондольерам и прибавил «скорее!».
Гондола понеслась. Нино вышел из каюты и глядел во все глаза.
— Поворачивай за гондолой и держи рядом с нею! — вдруг крикнул он, а потом снова пошел в каюту. Через две-три минуты молчания он спокойно сказал Анжиолетте:
— Синьора взгляните!
Она взглянула по указанному им направлению и увидела в двух шагах от себя, в каюте рядом плывшей гондолы, известную всей Венеции Лауру, а возле нее — прислонившегося к ее плечу и обнявшего ее стан Александра.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
С каждым днем венецианский карнавал становился все веселее, шумнее, фантастичнее. Собственно говоря, он начался уже давно, с ноября месяца, но до этого времени ограничивался, главным образом, разрешением всему населению Венеции носить маски. Теперь же, так как пост был уж не за горами, начиналось настоящее бешенство народного веселья.
Нигде во всем мире и никогда не существовало такого количества годовых празднеств, как в Венеции; нигде и никогда не оказывалось так мало будних дней, как в этом удивительном городе, где тишина воды и полное отсутствие грохота экипажей по мостовой как бы вознаграждались несмолкаемым гулом вечно кричащего, смеющеюся, поющего, играющего на всяких музыкальных инструментах и празднующего народа…
Бесчисленные народные праздники соблюдались свято. Справлялись годовщины то какой-нибудь победы, взятия какого-нибудь города, то освобождение от чумы, то государственного переворота. Но самым торжественным праздником был день Вознесения. В этот день происходило знаменитое обручение дожа с морем, и на площади Святого Марка открывалась громадная ярмарка, где Венеция щеголяла своими разнообразными произведениями и куда со всего мира свозились всевозможные товары.
С раннего утра звонили во все колокола и стреляли изо всех пушек арсенала и крепостей Лидо. Дома быстро пустели, и в них оставались только тяжкобольные да бессильные старцы, покинутые на произвол судьбы. Все городское население, начиная с нобилей и кончая нищими, мужчины, женщины и дети устремились к площади Святого Марка и к набережным, а также наполняли и украшенные бесчисленными флагами гондолы и барки. Эти гондолы и барки окружали «Буцентавра», еще с вечера вывезенного из арсенала и стоявшего у подножия колонн на Пьяцетте.
«Буцентавр» — была гигантских размеров. галера, управляющаяся двумястами отборными моряками флота республики. На галере было устроено несколько обширных помещений, отделанных с поразительной роскошью, и в одном из них возвышался трон дожа. «Буцентавр» украшался множеством золоченых скульптурных фигур, изображавших «справедливость», «мир», «море», «землю», сфинксов, всевозможных морских чудовищ. Надо всей палубой раскидывался громадный шатер из яркого бархата, залитого золотом, с золотой бахромой и кистями, а над комнатой дожа развевалось знамя Святого Марка.