Царское посольство
Шрифт:
Но он уже в гостиной, и, когда она догнала его, он повернул ключ в замке и дверь, за которой была его полная свобода, отворилась.
— Александр… куда ты? Да ведь тут… сейчас, ты можешь кого-нибудь встретить… тебя увидят… Панчетти…
Она схватила его за руку, силясь заставить его вернуться и запереть за ним дверь.
Он быстрым движением освободился, ступил шаг назад и оказался за дверью гостиной. На ее лице изобразилось изумление, испуг — и вдруг глаза ее блеснули гневом. Она начала догадываться.
— Что ж… ты, кажется, совсем уйти хочешь? Ты бежишь? — задыхаясь, прошептала она.
Его глаза
— Да, я ухожу, Анжиолетта… Прости меня и… прощай… Я не могу остаться… не удерживай меня… я не останусь…
— Трус! Жалкий трус! — воскликнула она, все же хватаясь за него обеими руками.
— Называй меня как хочешь… только пусти меня… Я все равно не останусь…
Ее руки опустились, все ее прелестное лицо исказилось до неузнаваемости, глаза злобно горели.
— О, я не стану вас силой удерживать, синьор, — произнесла она каким-то не своим, свистящим голосом, — бегите, да скорее! Вы оскверняете стены этого благородного дома! Вы обманщик, низкий трус… и я благодарю небо, что вовремя поняла вас… Ведь я считала вас за человека, а вы — вы дикарь, неотесанный варвар, зверь — и только!..
Она злобно и не совсем естественно захохотала.
Эти последние слова ее, этот ее хохот окончательно спасли его. Если бы вместо грубой брани и оскорблений она заплакала, если бы стала с любовью умолять его остаться, если бы обожгла его своим молящим взглядом, — очень может быть, что в последнюю минуту он потерял бы всю свою решимость и силу. Но теперь перед ним была не она, он взглянул, увидел какое-то новое существо, увидел своего врага — и со всех ног бросился через ряд парадных комнат к выходу из палаццо.
— Синьор, синьор… остановитесь!
Кто-то схватил его за плечо. Это был Панчетти.
— Не спешите так… ваши еще не уехали… поспеете! — говорил аббат, не выпуская его и стараясь остановить. — Да и подумайте… Нельзя же вам так выбегать из палаццо… без шляпы…
Александр очнулся и понял, что аббат прав: куда же бежать без шапки!
— Постойте минутку — скажите мне, где вы оставили вашу шляпу?
Тут только Александр вспомнил, что шапка у него в кармане кафтана, что она была с ним и в подземелье. Он вынул ее и надел.
— Ну вот, так хорошо! — сказал Панчетти, весело и лукаво сверкнув глазами. — Прощайте, синьор форестьер, желаю вас счастливого пути…
— И вам, и вам тоже! — сам не понимая, что говорит, крикнул Александр, еще быстрее устремляясь к выходу.
Панчетти поглядел ему вослед, затем подошел к окну, увидел, как Александр сбежал со ступеней, как сел в гондолу и отплыл.
«О, глупый белый медведь! — весело думал он. — О, бедная синьора! О, идиот Нино!.. Бедная, бедная синьора! Какое поражение!.. А ведь мы самолюбивы, мы горды… ох, как горды! Да, впрочем, ни одна женщина в мире, будь она не красавицей синьорой, а хоть самой плохонькой кухаркой, не умеющей даже сварить макароны, никогда не в силах простить такого позорного бегства… Пойти к ней, это было бы глупо… до завтра не покажусь, а завтра с утра начну утешать ее… О, милый белый медведь! О, дорогой мой Нино… как я вам благодарен!..»
XIX
Александр благополучно доехал домой, и так как все посольские люди были заняты упаковкой тюков, то его заметили
Он пробрался в свою комнату и увидел в ней большой беспорядок. Почти все его вещи были свалены на пол, да так и валялись. Он тотчас же принялся их укладывать, и эта работа, говорящая ему о возвращении в Москву, подействовала на него самым успокоительным образом. Он окончательно очнулся, и ему показалось даже, что все последнее время, с самого приезда в Венецию или, вернее, с первого посещения им палаццо Капелло, он был «не в себе», а теперь вот пришел в себя, и все вокруг него стало совсем иначе.
Ему вспоминалась эта ночь, проведенная в холодном и сыром подземелье, вспомнилось дышащее гневом и злобой лицо Анжиолетты, ее брань, ее хохот — и он не нашел в себе прежнего страстного к ней чувства. Даже самая красота ее, сразу так его поразившая, но к которой он уже присмотрелся, не смущала его больше: перед ним теперь носилось иное, далекое видение и казалось ему несравненно привлекательнее.
«А ведь это она меня приворожила! — вдруг пришло ему на мысль. — Вестимо приворожила, зельем тайным, любовным опоила!.. Ну да теперь, слава Тебе, Господи, зелье-то, видно, силу потеряло… теперь меня к ней не потянет на погибель!..»
Пришла эта мысль — и Александр жадно за нее ухватился и очень легко и быстро уверил себя, что это так, что иначе и быть даже не может. Как было ему не ухватиться за такую счастливую мысль, как было не утвердить себя в ней — ведь если Анжиолетта его зачаровала, опоила зельем (а что такие любовные зелья здесь есть — он отлично знал, так как они открыто продавались на площади Святого Марка), значит, он сам ни в чем не виноват и совесть его может быть спокойна. Некому было доказать ему, что из всех его венецианских деяний это обвинение Анжиолетты и сваливание всей вины на приворотное зелье — во всяком случае самое худшее.
Как бы то ни было — порыв грубой страсти, очевидно, прошел, вина с себя снята и совесть успокоена. А вслед за этим Александр превратился в спокойного и ловкого малого, каким бывал всегда в затруднительных обстоятельствах. Когда дверь его комнаты отворилась и он увидел входившего Посникова, то был уже во всеоружии.
Посников сразу даже не поверил глазам своим.
— Батюшки-светы! Да, никак, это ты, пострел Алексашка? — закричал он.
— Я-то я, кому ж иному и быть-то! — весело ответил Александр. — Только чего ж это ты, Иван Иваныч, лаяться-то вздумал? Какой я тебе пострел Алексашка?
— А то как же мне величать тебя прикажешь? — раздраженно и в то же время с явным злорадством перебил его Посников. — Пострел ты и есть! Хуже того — изменник ты, беглец поганый!
Александр, сидевший на полу на корточках и перевязывавший тюк с вещами, поднялся и подошел к нему, глядя в упор.
— Однако, — сказал он спокойно, но внушительно, — ты язык-то свой попридержи, я тебе не холоп и бранить себя такими словами, будь ты не токмо что дьякон, а хоть бы и боярин, не дозволю. Ты какое слово сказал? Ты сказал: изменник! В чем же моя измена? Докажи, а доказать не можешь, так не смей меня порочить… Я такой же изменник, как и ты.