Царственная блудница
Шрифт:
Дорого? Не то слово! Цена показалась ей вовсе непомерна...
– Да ведь и ставка велика. Ваш престол. Ваша власть. Ваша жизнь, в конце концов! – убеждал Лесток, которому Елисавет не замедлила рассказать о требованиях Нолькена. Шведу же был дан обтекаемый ответ: «Мне надо подумать». Подумать и в самом деле было о чем. – Что вас смущает, я не пойму?! Вы и так получите под свою руку огромную, чрезмерно огромнейшую страну! Дай бог бы с ней управиться без всяких северных земель.
– Но ведь это завоевания моего отца, – изумленно взглянула на Лестока Елисавет. – Сколько крови за них пролито! Отец – идол души моей, я не могу предать его. А ты меня к этому
Вообще-то это была правда. Арман Лесток, служивший некогда всего лишь солдатским лекарем, понравился императору за бойкость и был приближен к трону, а потом и поставлен в личные врачи Елисавет.
– Да кто тут говорит о предательстве? – несколько попятился француз, обиженный тем, что его заподозрили в черной неблагодарности. – Я предлагаю вам всего лишь совершить ловкий и хитрый вольт. Пообещайте Нолькену все, чего он хочет, а потом... Потом скажете, что не сможете исполнить обещание. Ничего не придется отдавать.
– Да надо мной хохотать в той же Европе станут! Ложь да хитрость на базаре хороши.
– А также и в политике, – резко ответил Лесток. – Обещание цесаревны, загнанной в угол, не имеющей никаких надежд достичь престола – а именно такой вас сейчас видит Европа! – и обещание российской императрицы – это два разных обещания. Уверяю вас, что вам простят обман. Победителей не судят, а победительницей в этой игре окажетесь именно вы.
И все же Елисавет колебалась. Поэтому между ней и Лестоком подобные перепалки вспыхивали беспрестанно, ибо Нолькен требовал ответа. И вот наконец доктор застал свою госпожу в состоянии крайнего уныния. Она с утра не вставала – об этом доложил Лестоку верный страж покоя цесаревны Василий Чулков... иногда он исполнял при ней также и обязанности более интимного свойства, и в этом не было ничего удивительного, потому что эти обязанности чаще или реже приходилось исполнять почти всем мужчинам, бывшим на службе у цесаревны, в том числе в свое время (давно минувшее, кстати!) и Лестоку.
– ...Не вставала, и даже когда швед наведался, не поднялась, – сообщил Чулков. – Как лежала ее головушка на подушечке, так и лежала.
– И что же швед? – насторожился Лесток, вмиг смекнувший, что речь идет о Нолькене.
– Да что? – развел руками Чулков. – Потоптался в приемной – и отправился восвояси, несолоно хлебавши.
Лесток вспылил и ворвался в царевнину опочивальню, готовый устроить скандал.
Тут он обнаружил, что положение, описанное Василием Чулковым, несколько изменилось.
Ну разумеется, он сорвался сначала, но после взял себя в руки и придержал язык. Помолчал и, наконец, спросил хмуро:
– Отчего вы к Нолькену не вышли?
– А о чем мне с ним говорить? – огрызнулась цесаревна, медленно выпрастывая из-под одеяла ножку, спуская ее на пол и шаря в поисках стоптанной туфельки. – Он ведь письменного обещания от меня ждет.
– Какого письменного обещания? – озадачился было Лесток, но тут же сообразил, о чем идет речь. – Неужели?!.
– Да, подпишите, говорит, бумагу, что отнятые земли воротите. Тогда все для вас сделаем, – горько вздохнула Елисавет. – Я ему говорю, как же, мол, я это сделаю, ведь меня тогда мой же народ проклянет. А он в ответ: народ ваш отходчив и забывчив, сами знаете. Поскольку отходчив, простит свою императрицу Елисавет Петровну. А поскольку забывчив, то скоро позабудет бедную принцессу Елисавет, кою под клобук монашеский упрячут...
Она наконец отыскала туфельку и принялась нашаривать вторую. Вторая, впрочем,
– Я ему говорю: тебе довольно одного моего слова быть должно, а он: никак нет, бумагу давайте подписанную, что Лифляндию, Эстляндию, Ижорские земли да Карельские и Моонзундские острова вновь наши будут. Не то не видать вам нашей подмоги как своих ушей.
– Не видать, это точно, – сухо проговорил Лесток. – Я так понимаю, что ваше величество очень хочет расстаться и с этой последней надеждою на получение престола.
Елисавет посмотрела на него с ненавистью и, подхватив с полу нашедшуюся туфельку, с такой яростью запустила ею в стену, что по всей комнате звон прошел от бревенчатых стен, едва замазанных дурной, тут же посыпавшейся на пол штукатуркою.
– Письмо... – пожал плечами Лесток, ощущая полное свое бессилие. – Ну что такое это письмо?! Сущая безделица. А от него судьба зависит... Ваша судьба. Судьба России, наконец!
Елисавет швырнула в стену вторую туфельку и расплакалась, по-бабьи подвывая.
1755 год
Париж
– Ну, мадемуазель де Бомон, – пробормотал герцог де Сен-Фуа, глядя на нежную блондинку с точеной фигурой и прелестным лукавым личиком, присевшую в реверансе, – я предрекаю вам огромный успех... – Тут он замялся, потому что взгляд его скользнул в декольте красотки... так себе, мягко выражаясь, было и декольте, и его содержимое, а грубо говоря, вовсе никакое! И Сен-Фуа уточнил с усмешкою: – У любителей девственных форм.
Голубые глаза блондинки обратились к его лицу с испуганным выражением, и Сен-Фуа пожалел дебютантку:
– Могу вас успокоить: таких при дворе очень даже немало. Иногда, знаете, вкусы общества меняются. То, к примеру, в моде рубенсовское изобилие плоти, а через неделю все кавалеры гоняются за женскими подобиями какого-нибудь Гиацинта или Кипариса. Надобно вам сказать, что даже его величество предпочитает худышек. Ваша покровительница мадам де Помпадур никогда не отличалась пышным бюстом, однако, сами знаете, достигла немыслимых высот. Кстати, это ей вы обязаны изысканностью своего наряда?
Мадемуазель де Бомон кивнула с благодарной улыбкой, вспоминая часы, которые провела в обществе всесильной подруги короля (нездоровье мешало мадам Жанне де Пуассон, герцогине де Помпадур оставаться пылкой любовницей Людовика XV, но совсем даже не препятствовало совать свой хорошенький пряменький носик как в личную жизнь короля, так и, что гораздо важнее, в сферу политики, причем весьма плодотворно). А обряд одевания мадемуазель де Бомон относился именно к разряду сложнейших политических интриг. И все же, при осознании всей важности сего дела, мадам де Помпадур искренне веселилась, наблюдая, как странно ведет себя ее политическая протеже:
– Не хмурьтесь, э-э... мадемуазель. Что такое? Вам неудобно?
– Я ненавижу корсеты! – фыркнула Лия де Бомон, раздувая ноздри.
– О, понимаю. При вашем сложении корсета вроде бы и не надобно, талия ваша удивительно тонка, однако что поделаешь: таковы узаконения моды! Совершенно немыслимо даме вашего положения показаться в обществе без корсета.
– Я не могу дышать. Ох, я сейчас в обморок упаду! – плаксиво сообщила мадемуазель де Бомон.
– Кстати, хорошая мысль! – воодушевилась мадам де Помпадур. – Имейте в виду: слезы и обморок – очень сильное оружие. Не стоит им злоупотреблять, чтобы у мужчин не выработалась привычка, но изредка применять эти маленькие дамские слабости очень полезно.