Царство Флоры
Шрифт:
— Но ты же ведь не можешь без мужиков.
— Кто тебе сказал, радость моя? Сейчас такие тухлые мужики пошли, что особо-то не разбежишься.
— А что это за девчонка была с тобой сегодня?
— Это моя Аля. Я не пойму, это что — допрос?
Марат сжал ее руку, державшую бокал. Он и сам не понимал.
— Пусти, мне больно.
— Ты стала еще красивей.
— Мне больно, ты стакан раздавишь, я обрежусь.
— А что же тот, про которого ты говорила?
— Кто?
— О ком ты приехала разузнать?
— А, этот, — Фаина вздохнула. — Его нет.
— Кто убил?
— Если бы знать!
— У тебя что, в связи с этим неприятности?
— Нет. Если возникнут, найму тебя как лучшего адвоката Москвы. Ты еще не бросил свою практику?
— Нет, — покачал головой Марат.
— Значит, будешь моим защитником. Будешь ведь? — Фаина заглянула ему в глаза. Потом ее взгляд упал на свой портрет на стене. Она пристально и ревниво вглядывалась в себя на фото, вбирая все — позу, жест, каждую складку платья. Глаза ее потемнели, зрачки расширились, щеки порозовели.
— Здесь курят? — спросила она слегка охрипшим голосом.
— Нет, пойдем, я покажу место, где можно курить.
Он поднялся с дивана, кивнув невозмутимому лощеному бармену, взял Фаину за руку и повел ее в туалет.
Здесь все — стены, пол, потолок, было сплошь отделано черным мрамором, над позолоченными раковинами поблескивало огромное венецианское зеркало. Фаина приникла было к нему, разглядывая себя, совершенно не смущаясь обстановкой, но Марат не дал ей времени — буквально втолкнул в тесную туалетную кабинку, бормоча полный бред, сам себя не узнавая, сам себе поражаясь. Разве так ведут себя с женщинами самураи и охотники на кабанов, атлеты, дайверы и байкеры, поклонники Кастанеды и кодекса Бусидо, адвокаты и спортсмены, тридцатисемилетние «примерные мальчики» из хороших столичных семей, до седых волос маменькины сынки, патологически-бездарно влюбленные в…
— Не смей, разорвешь! — обжег его шепот. — Я сама сниму.
Но он уже ничего не слышал, кроме бешеного стука собственного сердца — как и там, в засаде, в том сыром овраге, в заповедном Евпатьевском лесу. Кабан давно уже был рядом, совсем близко, где-то там — внутри и только ждал момента вырваться наружу и полоснуть клыками, вспарывая плоть, кропя кровью траву, листья кустов, землю, раскисшую от дождей…
— Ты мне юбку испачкаешь! — Она одновременно и сопротивлялась его напору, и льнула к нему всем телом. — Как я такой потом выйду… дешевкой…
Он приподнял ее, водружая на фаянсовый трон унитаза, снимая все, сдирая всю эту ее атласную кружевную дразнящую обертку. Это было как в детстве, когда мать покупала мороженое, — чтобы добраться до настоящего вкуса, обертку надо было снять, разорвать, снять, разорвать… «Осторожнее. Аккуратнее!» — вечно одергивала его мать.
Фаина впилась зубами в его плечо, чтобы не закричать. Руки ее сомкнулись на его шее, как крепкий замок, она обвила его ногами, как плющ, приникла, прилипла. Он ощущал ее тяжесть, ее вес, ее дыхание, ее острые зубы, ее ароматные темные волосы. Он чуял ее пот сквозь духи — у него же было звериное чутье.
— Сумасшедший… маньяк. — Она дрожала, она таяла
Она, ведьма, лгала ему здесь, в тесной гламурной кабинке гламурного туалета гламурного бара!
В бокалах, оставленных на столе под ее фотопортретом, таяли кубики льда.
Из бара на набережной Тараса Шевченко они поехали прямо на Долгоруковскую улицу. В этой новой ее квартире Марат еще не был. Но он так и не спросил, кто спроворил ей эти хоромы, на чьи деньги все это приобретено — мебель, ткани, стильные безделушки.
Аля — Алевтина Ойцева — в эту ночь дома так и не появилась. Но Фаина о ней ни разу и не вспомнила, не до того было. В эту ночь они слишком были заняты друг другом. Слишком многого хотели друг от друга — в основном наверстать упущенное.
Где-то около трех вконец измочаленный Марат прикорнул на ее жарком, влажном от пота плече. Ему приснилась база в Воронцове и букет, который он так и не отвез матери. Букет был похож на свадебный и весь состоял из каких-то мелких цветов, названия которых он не знал. Букет словно плыл в воздухе — только протяни руку и возьми. Внезапно, словно ниоткуда, как это и бывает во сне, появился кабан — тот самый, раненый. Ловко поддел рылом букет и начал его пожирать, чавкая, сопя, клацая клыками.
Марат открыл глаза. В спальне было темно. Фаина сидела рядом, обхватив руками голые колени.
— Проваливай, — сказала она хрипло, капризно. — Слышишь? Вставай и убирайся. Катись, радость моя. Оставь меня в покое.
Темно было и в другой спальне: в доме на Троицкой горе в эту ночь не зажигали света. Дверные замки по-прежнему так и остались не смененными. И крепкими ставнями никто не воспользовался.
Флоранс сидела на подоконнике у настежь открытого окна. Балмашов был один в гостиной. Он вернулся домой необычно рано и почти весь вечер провел в саду в шезлонге под деревьями, наблюдая закат.
Смотрел на дом из-под полуприкрытых век. Где-то над самой головой пела какая-то птица. Легкий ветерок запутался в плетях плюща, покрывавшего стену. Плющ терся о камень, и этот слабый шорох…
Нет, тогда ночью звук был гораздо сильнее. Балмашов закрыл глаза. Та ночь и другая. Дом. Тьма, сгустившаяся в холле, в комнатах и под лестницей. Шорох… Он проснулся тогда, словно его толкнули.
Молния в ночи, яркая голубая вспышка, и в ее свете… Нет, нет — ничего, кромешная тьма — не видно не зги. Только звуки, доносившиеся откуда-то снизу. Знак чужого грозного присутствия.
Или это был лишь мираж? Тень кошмара, приснившегося во сне?
Скрип половиц. Шаги? Он вспомнил, как лежал в темноте и ждал. Сейчас. Вот сейчас. Это из мрака, из древних как мир снов, проникшее в его дом грозовой ночью, поднимется по лестнице на второй этаж. Приблизится к двери.
И он не успеет даже подняться. А его криков никто не услышит в этом темном пустом доме, плывущем среди слепящих вспышек молний, в треске грозовых разрядов, словно плот в море мокрой листвы.