Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям
Шрифт:
Он сказал ей, что не хочет, чтобы люди умирали.
Четверг, 18 октября.
«Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота…»
Я счел эту мысль превосходной. Однако что можем мы противопоставить этому, чтобы дружить, чтобы любить? Полнота — или то, что коммерческие службы, политики, священники называют «единодушием», «социальным инстинктом», «коммуникабельностью», — разве не грозит она задушить нас в невыносимой близости окружающих? Разве сможем мы существовать, приникнув друг к другу, как листья капустного кочана? Как глазное яблоко в орбите? Нет, дружба — это
Лучше уж немного успокоенности, чем благосклонности.
Пятница, 19 октября.
Сущность страха, дружбы, пустоты. Очень старое слово «любезность» означало некоторую скрытую отстраненность человека, смешанную с мягкостью и родом серьезности, отмечавшей его речь и помогавшей — поскольку она предоставляла возможность подумать во время паузы — возобновить и поддержать беседу.
Суббота. Море под дождем. Под пронизывающим ветром. Мощные, сокрушительные волны.
Низко нависшее темное, грузное небо.
Ощущение, что все это чересчур величественно для мелких людишек.
Что мы просто зародыши — весьма затейливые создания, скрюченные в силу механических манипуляций, с огромной скоростью вертящиеся в пустоте, очень тонкие и сложные устройства, но — не имеющие размера.
Veteran's Day.
Глэдис и Йерр не могли захватить с собой Элизабет и А., поскольку они ехали прямо из своего маленького, только что построенного домика близ Поншартрена. Мы кое-как втиснулись в машину Р. (который по дороге заехал за Мартой) и под проливным дождем отправились на авеню Ла Бурдонне.
Т. Э. Уинслидейл ждал нас у входной двери. А. со смехом кинулся к нему, протягивая свой зонт.
— Знаете, мне кажется, вы чувствуете себя намного лучше, чем в прошлом году в тот же день, — сказал ему У., впуская в квартиру.
Мы сняли пальто. Прошли в гостиную. Т. Э. Уинслидейл появился с кастрюлей кипящего рома, наполнившего комнату благоуханием, и разлил по стаканам грог.
В гостиную вошел Йерр, на нем был галстук, который заставил бы умереть от зависти все мужское население Хорватии. Его сопровождала Глэдис, слегка оробевшая; она поспешила подойти к Элизабет. Затем явился Коэн, а следом за ним Бож и Сюзанна.
Бож, заговоривший про А., произнес загадочное слово: «Самаробрива…»[118]. Ввалились промокшие под дождем Карл, Томас и Зезон. Томас ужасно волновался за свою скрипку — не пострадала ли она от дождя? Однако все обошлось.
Карл заметил, что, по его мнению, Veteran’s Day— это праздник мертвых. Культ Коэна. На это А. неожиданно ответил:
— Широко раскрытые глаза мертвецов пристально глядят в воображаемую точку.
— Нет, скорее, это праздник книг! — возразил Коэн.
Элизабет шепнула Глэдис: «Интересно наблюдать, как с течением дней пересекаются и повторяются наши мании!»
Мы сели за стол и принялись за фламандский суп.
Йерр снова начал поносить тех, кто упорно коверкает слова, произнося, например, «куази» вместо «квази», «биться о заклад» вместо «об заклад» и так далее. Особенно непростительна такая небрежность для людей, читающих лекции студентам. Ведь ошибки заразительны!
— Ox
— Есть вещи, загнивающиев молчании… — начал было Р.
— …содержащие пепел и прах, — перебил его А. — Мелкие семические содержания слов, если их тщательно проанализировать, — это всего лишь мелкие мочеиспускания, вызванные страхом.
— Один из редких принципов, являющихся более или менее универсальными, — продолжал Коэн, — состоит в том, что человек вдыхает воздух, затем, использовав его в других, жизненно важных целях, выдыхает вместе с голосом, который произносит забавы ради невесть что просто с целью освободить горло для следующего вдоха.
— Ах вот как! — воскликнул Йерр, и лицо его внезапно засияло, словно он сделал чудесное открытие. — Значит, слова — всего-навсего отработанный воздух!
И тогда мы заговорили. Как всегда, наперебой и невпопад. Коэн сказал:
— Слезы так же бесцветны, как это дуновение, смешанное с голосом, но которому можно узнать человека, когда оно вырывается из его уст. Древние богословы писали, что бесцветный характер и голоса, и страдания человека призывает его к пустоте и к невидимости небытия. Одна только кровь, брызжущая из раны жертвы, обреченной на заклание, обнаруживает себя в людских глазах благодаря цвету.
— Стало быть, если мы смешаны со словами, — возразил Йерр, — значит, созданы из невидимого, сотканы из воздуха?
— Ну и что? — спросил Рекруа.
Тогда… тогда нам нужно срочно починить эти прорехи. Заштопать их.
— Вот именно, — с довольным видом подтвердил Р., — ты у нас главная штопальщица. Вечно подштопываешь то, что говорят другие…
Бож встал на защиту Й.
— Говорить по-гречески, — сказал он, — все равно что ткать; логос — это ткань, покров, который скрывает от наших глаз жестокость. Отсюда старинные образы ткача-ремесленника, врачующего речь. Затыкать бреши, с риском прорвать экран или стену. Маскировать худшее, иными словами, использовать его, скрывая его аспекты и приписывая ему чисто внешнее значение. Исправлять порядок, убирая с глаз то, что этот порядок подразумевает.
— Но ничто нельзя исправить ничем! — взволнованно сказал А.
— Какого ученика я потерял в лице А.! — воскликнул Рекруа. — Он слово в слово говорит то, что я думаю. Ничто не сломано, и ничто нельзя починить. Мира нет как такового. У земли есть всего лишь одно царство — существование. Непостижимое. Неописуемое. Да и чтомогло бы вложить в него смысл? Чтомогло бы поразить его глухотой? Оно не подчиняется законам. Не идентично ничему. Несхоже с речью. Реальность есть то огромное, непроизносимое, неописуемое, невидимое, что остается, когда все, что можно было сказать, сказано, — и после того, как все существующее воплотилось в единственность, в совокупность, в значимость. Глупый антропоморфизм! Звездам неведомы ни деньги, ни знаки. Ни вода в океане, ни камни в горах также не знают их.