Цеховик. Книга 8. Запах денег
Шрифт:
Куда она делась? Почему отказалась от титула? Поняла, что этот путь приводит вот сюда, в постель Печёнкина или кого-нибудь такого же мудака, как он? Или что? Может быть, она хотела бросить победу к моим ногам, но я не оценил, даже не подошёл? Возможно, она подумала, что так я выразил своё презрение, поэтому психанула и умотала?
И где её искать? И надо ли искать? И вообще, хрен знает, что у неё на уме. А мне надо сожрать «Альмагель», целый флакон и сесть в горячую ванну. Хотя нет, хрен с ней, с ванной, сразу в постель. Очень долгий день сегодня.
– Брагин, – хрипит Печёнкин, – дай воды…
Я встаю, подхожу к тумбочке и наливаю из графина полный стакан. Возвращаюсь и подношу стакан к пересохшим, покрытым запёкшейся кровью, губам Печёнкина.
Он жадно пьёт, потом морщится и отворачивает голову.
– Там на тумбочке «Анальгин» лежит, – выдыхает он. – Дай две… нет, три таблетки и воды ещё.
Я помогаю ему принять обезболивающие.
– Брагин, – снова начинает говорить он. – Ты е**нулся что ли? Ты чё устроил?
Сказав несколько слов, он останавливается, переводит дух и только тогда продолжает:
– Ты понимаешь, бл*дь, что теперь тебе пи**ец? Тебе надо было меня убить, а сейчас всё. Всё, бл*дь. Сядешь ты, да так, что я тебе не завидую… Но ты мне объясни, правда. Что на тебя нашло?
– Да никуда я не сяду, – устало отвечаю я и поднимаюсь со стула. – Пошёл я, дальше ты уж сам, как-нибудь. В зеркало только смотреть не советую.
– Нет, погоди. Неужели так и не скажешь ничего?
– Сказать тебе?
Я запихиваю руки в карманы и качаю головой.
– Что тебе сказать, Глеб Антонович? Я ведь тебе много раз уже объяснял, неудачную ты ставку сделал. Херовый ты игрок, чуйки нет. Тебе надо было за меня держаться, как за дар небесный, а ты против меня попёр. И что имеешь? Побои? И в ближайшей перспективе обвинение в изнасиловании несовершеннолетней.
– Чего?! – расширяется он.
– Её, кстати, на освидетельствование увезли. Побои снимут, травмы опишут.
– Не было ничего! А если бы и было, то это лучшее, что с ней могло бы случиться в этой жизни. Так ты из-за этой мокрощелки что ли?
– Скорее, из-за того, что ты мудак по жизни. Держался бы ты меня, был бы в шоколаде, в золоте и жемчугах, мы бы с тобой такие дела делали, закачаешься. Но я рад, что ты не дотумкал, тугодум, и не примкнул ко мне. Рад, потому что ты ведь чмо по жизни и мудила. Девчонка шестнадцатилетняя для тебя мокрощелка, понимаешь? Мерзкий ты тип, Печёнкин. Аморальный и отвратительный.
– Ты на себя посмотри! – злится он. – Я все твои делишки знаю, они у меня вот где, все записаны. И ЛВЗ и коньяк твой палёный и джинса. Конец тебе, Брагин, всей шайке вашей.
– Да что ты, серьёзно? – усмехаюсь я. – Прямо всей шайке? Поэтому ты Суходоеву велел меня завалить?
– Что?!
– Как он согласился-то? Да похер, вообще-то, тоже мудила тот ещё был, я даже нисколько не удивлён, что вы спелись. Пусть земля ему будет пухом. Видать всю шайку-то нельзя устранить, не разрешают, да? Расскажи в час роковой, кто тебе команду-то дал? Караваев? Не для записи, просто для понимания. Кому я
Печёнкин хмыкает. Знает, конечно. Ну, ещё бы.
– А то, что Ашотика самого уже в живых нет не слышал ещё?
– Чего?! – сдвигает брови Печёнкин.
– А что всей вашей банде кирдык пришёл, тоже не знаешь? Ну да, откуда, у вас об этом никто ещё не знает. Но ничего, на Новый год будут вам подарочки – и тебе, и Караваеву твоему, и Рахметову. В лучшем случае пойдёте на заслуженный отдых, а в худшем – просто пинком под зад с потерей званий и наград. А может и под суд. Ты-то точно, педофил и насильник, своё получишь. Если я не передумаю.
Он не может понять вру я, блефую или действительно знаю то, что он не знает.
– Кто в меня стрелял второй раз? Кого ты подрядил на это дело? Говори, а то бока намну. Думаешь, если на таблетосах, боли не почувствуешь?
Он молчит, думая о своём.
– Эй, – задеваю я его кончиком ботинка. – Не слышишь? Кто стрелял, я тебя спрашиваю.
– Не знаю, – качает он головой. – Не знаю.
Видать, «Анальгин» начинает действовать, потому что он пытается подняться. В это время за дверью раздаются голоса. Я приоткрываю дверь и вижу дежурную по этажу Лену Петрук, пытающуюся задержать белобрысого Костю и… сбежавшую невесту Наташку Рыбкину.
– Лена, – тихонько окликаю я дежурную, – тише, Ильич не любит шума. Мы сейчас уйдём все. Костя беги давай.
Костя молча разворачивается и испаряется.
– Сейчас, Наташ, – киваю я, будто всё нормально, ничего не произошло и меня не выворачивает наизнанку от боли и пережитого за неё. – Куртку только возьму и пойдём.
Говорю так, будто мы расстались пять минут назад, и я просто забежал в комнату за курткой.
Я возвращаюсь в номер и бросаю взгляд на поднимающегося в раскоряку Печёнкина, растерзанного и окровавленного.
– Ладно, товарищ генерал, пошёл я. Жалко, что так разговора и не получилось. Плохой ты человек, неоткровенный. Надумаешь сознаться, звони, посмотрим, что по тебе решить можно будет. Видишь, я даже и в такой момент не отворачиваюсь от тебя. Только ты уж не зли меня больше, сам понимаешь, нервишки истрёпанные, могу и сорваться.
Он хрипит в ответ, и я поворачиваюсь чтобы выйти и… замираю. В дверях стоят Наташка и дежурная Лена. Обе бледные, с раскрытыми ртами, будто приведение увидели.
Ну да, Печёнкин выглядит не лучшим образом, тут не поспоришь. Вся рожа чёрная от крови, рубашка разодрана и в кровавых разводах, да ещё и штаны до сих пор спущены. Я осматриваюсь. Правда, ощущение такое, будто я нахожусь внутри одного из фильмов Тарантино. Обломки стула, смятая, залитая кровью постель, даже штору как-то зацепить умудрились.
Ну, ладно, стёкла не побили, телевизор в окно не выбросили, чего бледнеть-то? Я сую в руку онемевшей Лены Петрук ещё соточку. Дорого мне кураж обходится, с этими Печёнкиными и денег не напасёшься.