Цеховики
Шрифт:
— Вам делать больше не фига?
— Есть. Но мне неохота вносить четвертак тебе на похороны. Да еще на венок разоряться.
— Ага.
— Ты, тюфяк, совершенно не приспособлен к силовой борьбе.
— «Все, Зин, обидеть, норовишь?»
— Пушки у тебя нет — не положено. Да если бы и была, ты из нее в слона с пяти метров не попадешь. На Шварценеггера ты непохож. На задрипанного Сталлоне — тоже. У тебя даже газового баллончика нет.
— Нет, — вздохнул я.
— На, — Пашка вытащил из кармана «черемуху» — один из самых убойных номеров. — Подарок.
Он со стуком поставил баллончик на стол…
ЕЩЕ ОДИН ОХОТНИК
Наверное, Налимск —
Я запихнул в портфель батон дефицитного сервелата, несколько консервных банок горбуши в собственном соку, коробку конфет, втиснул между ними папку с листами чистой бумаги и бланками протокола допроса свидетеля. Начальству же сообщил, что отправляюсь в город Налимск на допрос свидетеля Лупакова — того самого начальника цеха металлоизделий, который числился среди приятелей Новоселова. У меня были большие сомнения насчет ценности показаний этого свидетеля, но тетю Валю я навещу.
Календарь на моих настенных электронных часах, висящих рядом с портретами Шри Арубиндо и Будды Гуантама (страсть Нины к загадкам восточных цивилизаций), показывал с утра первое сентября. Всесоюзный день знаний. Горожане с утра пораньше тащили своих упирающихся и капризничающих оболтусов или серьезных вундеркиндов-очкариков в школы. Студенты возвращались в аудитории, младшекурсников волновало, когда их отправят на картошку. Никого не заботили вопросы платы за обучение, никто не гадал, доживет ли институт до середины учебного года или лопнет в связи с полной некредитоспособностью. Пятиклассники не пренебрегали своим праздником ради наваристого дня на шоссе, где они протирали стекла машин. Я заранее начинал чувствовать свою причастность к этому празднику, потому что через год должен был вести в школу любопытного, как бурундучок, Сашку, который месяц назад заявил мне, что учиться он не хочет и от грамоты одна беда. Интересно, где он такого набрался? Уж папа, краснодипломник и несостоявшийся аспирант, такого сказать не мог. Да и мама — врач — тоже. А, еще год впереди, разберемся.
На автовокзале было столпотворение. Чтобы достать билет, пришлось немного погонять начальника вокзала. Никто ниже рангом говорить со мной не хотел, отделываясь коротким русским «местов нет». Начальника я застращал сообщением, что еду задерживать вооруженного убийцу и что по вине автовокзала кровавый душегуб может остаться на свободе, а тогда с персоналом разговор будет короткий… Начальник, пожилой усатый украинец, похоже, еще помнил сталинские времена, а потому решил вопрос моментально. Мне нашли место у окна в «икарусе». Автобус тронулся и, покачиваясь, двинулся по улицам города.
Смотреть в окно было скучно и неинтересно, спать в таких условиях неудобно, поэтому я развернул газету и углубился в ее изучение. В «Комсомолке» была большая статья, посвященная дебошу националистов в Риге, устроенному в память о жертвах сталинских репрессий. «Голос Америки» и «Немецкая волна» уже успели прожужжать всем уши, представляя происшедшее чуть ли не как всенародную революцию против коммунистического ига. Наши газеты по привычке выбрали увещевательно-суровый тон, слегка приправленный толчеными зернами гласности.
С ЧУЖОГО ГОЛОСА
Послесловия к выступлениям так называемых правозащитников в Прибалтике:
… — Когда двенадцатилетним мальчиком я покидал Ригу за несколько дней до ее оккупации, местные националисты стреляли нам в спину, — вспоминает коренной житель Риги Л. Хазан. — Те
…Большинство хулиганствующих элементов отделались предупреждением, пятеро — штрафами, а один — рабочий предприятия «Рига-свет», — задержан на пятнадцать суток. Он демонстративно оскорблял работников милиции, бегал по газонам, ломал кусты… Вот такие хулиганствующие статисты нужны для провокационных сборищ западным радиоголосам и местным авантюристам, выдающим себя за правозащитников…
Несмотря на бодрый тон, в газетных публикациях и даже выступлениях политических деятелей в последнее время все больше начинали проскальзывать извинительные нотки. Мол, мы не такие страшные, мы никого не сажаем, все репрессии в далеком прошлом. Могущественный КГБ из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свое миролюбие и приверженность демократическим ценностям. Через некоторое время начнется самобичевание. Журналисты и политиканы быстренько сориентируются и запишут русский православный люд в оккупанты, а Россию — в тюрьму народов. Они будут умолять простить наш народ за все содеянные и несодеянные грехи… Те, кто придет к власти в Прибалтике, извинений не попросят. Заискивать ни перед кем не станут. Они просто займутся тихим, интеллигентно-цивилизованным геноцидом… Кто мог знать тогда, что дойдет до такого! Националистические выступления вызывали даже интерес, придавали разнообразие скучной застойной жизни, в них была какая-то экзотика, как в танцах африканского племени мумбо-юмбо.
Налимск был привычно грязен и неуютен. Ровные ряды, пятиэтажек вызывали зевоту и тоску. Единственным архитектурным украшением города была бывшая сельская церковь — на нее не хватило динамита в двадцатом году, и она просто дала трещину. Ее замуровали, а крепкое здание отвели под сельский клуб, а потом под контору Горжилснаба. Сегодня на церкви краснел лозунг «Планы партии — планы народа» и висел портрет вождя пролетариата.
Начальник цеха металлоконструкций Лупаков имел возможность любоваться и церковью, и плакатом, и воинственно грозным лицом Ленина из окна своей квартиры. Кстати, в этой квартире он и назначил мне встречу, сообщив по телефону, что у него краткосрочный отпуск за свой счет и ему не хотелось бы никуда выходить. В принципе являться на квартиру к свидетелям не рекомендуется, но нередко бывают такие ситуации, когда это позволительно. Тащиться в милицию, требовать кабинет, а потом вызывать туда Лупакова было лень, поэтому я согласился на его предложение.
Лупаков представлял из себя высокого, с седыми роскошными волосами, жилистого и спокойного, как танк, мужчину. В его манере держаться и говорить было что-то исконно провинциальное.
— Сейчас я вас чайком побалую. С конфетами, — сказал Лупаков вежливо, но без энтузиазма.
— Нет, спасибо, не хочу.
— Тогда проходите в большую комнату.
Квартира была обставлена скромно. Даже чересчур скромно. Дедовская скрипучая мебель, такой же буфет, кожаный диван, черно-белый «Темп», два кресла, тяжеленный огромный стол с белыми вязаными салфетками и, о ужас, ковер с лебедями, утеха деревенских жителей и азербайджанцев. На ковре висело охотничье ружье, а на другой стенке красовалась кабанья голова, поверх которой тянулся патронташ.
Я устроился в кресле. Лупаков сел напротив меня.
— Дочка в десятый класс пошла, — улыбаясь, он кивнул на буфет, за стеклом которого стояла фотография миловидной девчушки. — Жена в командировке. Я отпуск взял, чтобы дочку в школу проводить. Молодежь же к жизни не приспособлена. Уже взрослая девчонка, а никакой самостоятельности… Такие расходы сейчас на детей! Сапоги под сотню рублей стоят: А джинсы… У вас есть дети?
— Есть. Шесть лет сыну.
— Ох, дети, дети… Сколько сил, денег стоят они нам. Но куда же нам без них? Что бы за жизнь была? Как вы считаете?