Целестина
Шрифт:
– Вы так много знаете!– сказала она.
– Когда хоронишь мёртвых, обязательно узнаешь что-то и про живых,– кучер вздохнул,– Я же не только репетирую, у меня и настоящие покойники есть. У нас ещё не все офицеры из крепости похоронены… А строем русским и немцам сейчас нарочно ходить приходится. Под Лембергом, знаю, никакого строя не было. Встретились там позавчера две армии, немцы и русские – и сразу забыли, что им офицеры приказывали, а вспомнили, что в газетах читали. Ну солдатики и начали друг в друга стрелять.
Офицеры еле-еле сумели солдат остановить, объяснили, что их армии пока ещё не воюют. Только так и дошло до генералов, что солдат распускать нельзя и что, если приходится город передавать – передавать его надо строем и по порядку. Пока солдат в строю, – он всегда на виду, а отпусти его – сразу станет хуже разбойника.
Целестина почувствовала, как в груди набухает горький комок обиды.
Не то, чтобы она болела за немецких или русских в этой войне. Даже вроде бы родные польские солдаты не вызывали у неё сердечного трепета. Слишком уж быстро капитулировали.
Но ей было обидно, что такой большой и замечательный город Брест-над-Бугом ценят настолько мало, что кидают его туда-сюда, словно зачерствевшую булочку в столовой гимназии.
А двоюродный братец по-прежнему молчал…
Чтобы отвлечься, Целестина снова принялась изучать советских солдат. Она видела их раньше только на карикатурах – и теперь хотела рассмотреть получше.
Они всё прибывали и прибывали, все с восточной стороны, где вокзал. Всё новые и новые выходили к открытому участку возле городского сада. На улицу Мицкевича, по которой должен был идти бабушкин катафалк, уже и не выбраться.
Получается, шансов на удачную репетицию похорон не было с самого начала.
Дорога вдоль рельсов был грунтовая. А солдат было невероятно много, так что пыль стояла стеной, и было непросто разглядеть даже лица.
“Но ведь мы когда-то большевиков разгромили”,– подумала Целестина,– “А теперь перед ними даже немцы отступают. Интересно, какая магия так усилила этих русских?”
В гимназии ей что-то рассказывали про чудо на Висле. Целестина не смогла вспомнить подробностей и решила для себя, что на этот раз чуда просто не произошло.
А ещё она вспомнила из гимназии, что “наказывал Суворов: без пушек не ходить на ляхов – знал ваш норов!” Значит, русские притащат и пушки.
Интересно, из этих пушек будут стрелять по гимназии?
Местные жители тоже смотрели на советских солдат и уже приветственно махали руками. Похоже, они что-то знали. Или на что-то надеялись.
Тем временем поток немецких солдат иссякал. Колонна, что тянулась мимо поворота на Мицкевич была последней.
Целестина выскочила из кареты, заглянула за поворот и увидела, что на перекрёстке с Шоссейной, где садик с астрами и георгинами, мотоциклисты поворачивают
Перед Воеводством возвышался спешно сколоченный деревянный помост, – совсем низкий, не выше ящика из-под мыла. И даже там, среди безукоризненных немецких мундиров – несколько русских шинелей. Целестина заметила, что покрой у шинелей странный, на плечах нет погон, а лица у русских кислые, словно каждый слопал целиком по лимону.
Интересно, что им не нравится? Конкуренты уходят, оставили им целый город. Население радуется. А что до ворчания в колонии имени Нарутовича – сколько бы не ворчали чиновники на начальство, а циркуляры выполнять будут.
Тем временем русские уже начали строиться. А немецкие офицеры торопливо сбегали с постамента, рассаживались по сверкающим чёрным автомобилям – и вот они уже покатили вслед за солдатами.
Теперь настала очередь Ивонки высказать мнение:
– Форма у русских бедняцкая,– заметила она,– Как мужики одеты, офицера от денщика не отличаешь. Разве такую армию зауважают? Вот у наших панов офицеров форма была что надо. Да и у немцев ничего – им, я читала в газете, все мундиры итальянцы шьют. И пыльные эти русские все какие-то, грязные.
Лицо молодой горничной было исполнено того презрения, какое бывает у гимназисток, когда они пришли в оперу за чужой счёт.
– После марш-броска любой грязным станет,– прокомментировал кучер и закурил папироску, разглядывая передовую колонну,– Это ваши паны-офицеры крепости сдают, чтоб не запачкаться.
Колонна по четверо шла по проезжей части – а рядом, по тротуару семенили люди в широких фуражках. Они размахивали руками, словно варшавские регулировщики, пытаясь отогнать толпу.
– Родненькие, чего ж вы там…– причитала по-русски не в меру бойкая старушка и тянула к солдатам иссохшие руки.
– Бабушка, отойдите,– сказал ей такой офицер в фуражке,– Нельзя ближе.
– Почему ж нельзя?
– А вдруг кто-то гранату кинет? Нельзя, нельзя мешать прохождению,– и мягко потащил старушку обратно к избам…
Последняя надежда проскочить с катафалком рассеялась. Солдаты уже шли мимо, – и правда очень усталые, в разводах жёсткой дорожной пыли. Зато теперь их можно было хорошенько рассмотреть.
Насколько Целестина могла убедиться, что в этих типовых крестьянских лицах не было ничего азиатского, что так любили подчёркивать карикатуристы. Совсем напротив – это были те самые круглые, всегда немного озабоченные лица с носом картошкой, какие она сотни раз видела и в городе, и в родной Малой Польше. Было видно, что они порядком устали и готовы устроить что угодно – парад, бойню, штурм неприступной крепости – лишь бы их поскорее отпустили на отдых.
Находиться рядом было боязно. Целестина забралась обратно в карету. Почему-то казалось, что там – безопасней.