Целитель, или Любовь с первого вдоха
Шрифт:
Миша, вернувшись с кухни, первым делом идет к матери и осторожно укрывает ее плечи одеялом. Такой нежный и заботливый поступок, что у меня на миг заклинивает в груди. Он совсем кроха, но уже настоящий мужчина. Мальчишка жестом показывает Юле «тихо», а потом переводит на меня осознанный, взрослый взгляд. Бурлящий синими холодными водами. Ему по виду, вытянутому росту и граненым скулам, лет двенадцать, не меньше, хотя я же видел дату рождения в заявке и считать умею — ему почти десять. Может, Крис промахнулась, когда записывала Ласточкиных на прием? Хотя все еще зависит
Мальчишка оценивает меня как-то иначе, будто примеряет, может ли доверять.
Я скидываю маску на подбородок, чтобы открыть лицо. Вдруг это поможет, и дети не станут паниковать и бояться, потому что оставить их одних в таком болезненном состоянии я не имею права, как врач, а как мужчина — все еще поглядываю на загадочную девушку, что давно и крепко спит, и хочу выяснить, что я в ней нашел — раз так искрит — явно что-то разглядел за такой короткий срок.
Слабо улыбаюсь малому и девочке, что все еще недоуменно на меня глазеют и молчат. Есть в них что-то дикое и необузданное, своевольное, но, в какой-то степени, правильное и притягательное.
Плечи мальчика вдруг опускаются, взгляд теплеет и он, поправляя домашнюю мятую футболку, подходит к нам. Ничего не говоря, устраивается рядом с сестрой, и она отодвигается на середину большой кровати, ближе к маме, тянется обнять ее ручкой, но мальчик перехватывает ладошку девочки на лету и шепчет:
— Не буди.
Малышка сопит обиженно, но все-таки поворачивается на бочок, вновь лицом ко мне, подкладывает под пухленькие щечки кулачки. И в этот миг она так похожа на спящую рядом женщину. Светлолицая, ровный носик, закрученные густые ресницы и цвет глаз — плавленное олово. У пацана черты лица более острые, хищные, крупные, волосы черные, а глаза не серые, а сине-голубые. Наверное, в отца пошел.
Оглядываюсь в поисках книги или журнала, но в комнате есть лишь высокий совдеповский шифоньер и на нем сверху выложены вязаные игрушки. Ни одной книги. Возможно, они в столе, что прижат к окну, но я не стану тревожить ни мать, ни детей, чтобы что-то найти.
Чем же детей занять, пока девушка спит?
— Ты сказки любишь, Юла? — спрашиваю тихо.
— Люблю, — Юля прижимается к ладошке брата, а он хмурится. — Те, что мама рассказывает, — делится малышка и устало прикрывает глаза.
Теряюсь. Выбор-то бесконечный. Какие сейчас истории популярны у семилетних детей?
— А что самое любимое? — пытаюсь сузить поиск. Я сказок много знаю, но хотелось бы учитывать пожелания публики.
— Мама сама их сочиняет, — шепотом хвастается Миша. Обнимает сестру, широким жестом притягивая к себе, ласково поглаживает по голове, и малышка утыкается лбом в его плечо и замолкает. — Какая ты жаркая… — бурчит недовольно мальчик, но и сам вдруг прикрывает глаза. Сон одолевает стремительно, особенно, когда несколько дней провел в горячке.
Я сижу, не двигаясь, на краешке постели, рассматриваю спящих детей и девушку, впитываю в себя их любовь. Наверное, это так называется. И только, когда ноги немеют от неудобного положения, поднимаюсь и бреду из
Прикрывая за собой дверь, бросаю последний тревожный взгляд на девушку. И сердце галопом выскакивает под горло, запирая дыхание. Она такая нежная и красивая — тоже такую заботливую жену себе хочу, аж под ложечкой сосет от зависти. Но где же ее муж, вот в чем вопрос?
Горчит во рту от нелепого предчувствия, что с Ласточкиной не все в порядке. И бабка еще эта глазливая, ее бредни до сих пор крутятся в голове, как заевшая пластинка.
«Сорвешься — отвернешься от судьбы своей, справишься — награда будет горькой, но заслуженной».
В этой фразе нет никакого смысла, но я все равно повторяю ее про себя, как мантру.
Справлюсь? С чем? И что за награда? Горькая… Зачем мне горькая, я сладкую хочу.
Что-то сегодня явно пошло не так. Вот как вошел в этот подъезд — словно в новую жизнь шагнул. Мистика какая-то…
Халат оставляю в коридоре на крючке, туда же отправляю пальто, на хлипкую полку вмещаю портфель, прохожу по узкому коридору в полной темноте и попадаю в кухню.
Кот уже тут, когда успел смотаться из комнаты только, и следит за мной из-под стола, где стоит небольшая пустая плошка, видимо, для его корма, а рядом баночка с водой. Хотел подойти погладить пушистика, но он предупредительно зарычал.
— Ладно, охранник семьи, я тебя не трогаю, — вскидываю ладони и скептическим взглядом оцениваю квартиру.
Однокомнатная. И сейчас кажется еще меньше, чем с первого взгляда.
Кухня скромная, старая печка, кроха-умывальник, никаких бытовых приборов: микроволновки или кофеварки. Мебели критический минимум. Старые советские шкафчики в ряд над печкой и мойкой, обеденный миниатюрный стол рассохся давно и требует отпуск на помойке, в перекошенном от старости холодильнике мышь повесилась, пару кривых картофелин, подгнившая морковь в отсеке для овощей и молоко в бидончике, но и того мало осталось. На узких полках, слева от печки, ни крупы, ни хлеба, ни чая. Зато пышно зеленеет традесканция, спустившись почти до пола. В шкафах тоже пусто. Нихрена, даже в баночке с надписью «манка» ни зернышка. Сахарница пустая, в солянке на самом дне. Из посуды нашел несколько тарелок, две скромные железные мисочки, пару небольших кастрюль. Сковорода стоит на краю печки, чуть в стороне четыре чашки. Те самые, в которых Миша приносил чай — уже вымытые и перевернутые на сушке. Тут же единственная более-менее новая тарелка, с золотым ободком, на которой мальчишка приносил бананы.
Растираю кулаком ноющую не по-детски грудь. Почему эта женщина с больными детьми в таком жутком положении?
И они еще вызвали на прием дорогущего частного врача? А платить чем? На жратву явно не хватает.
Ситуация до того странная, что я невольно морщусь от покалывания между ребрами и снова открываю холодильник. Пусто, точно в моем сердце.
Как они выживают? Где мужик, который наплодил малявок? Он что не может семью свою прокормить? Алкаш, что ли? Хотя я в квартире даже намека на мужика не вижу, ерунда какая-то.