Целитель
Шрифт:
Гиммлер опять покачал головой, было видно, что он уже думал и об этом тоже. Потом он ответил:
— В том-то и дело, что это невозможно. Я не могу ничего предпринять против фюрера, я командую СС, чей девиз «Моя честь — моя верность». Все будут думать, что я действую в своих интересах, чтобы захватить власть. Ну конечно, я могу использовать медицинские документы, чтобы себя оправдать! Но все знают, как легко раздобыть такие бумаги. Всё против меня. Болезнь фюрера можно будет обсуждать только тогда, когда его обследуют специалисты и это станет известно широкой
Гиммлер вдруг расправил плечи и вскинул голову. Он дошел до последнего предела откровенности перед самим собой. Больше он не мог это вынести.
— И потом, — глухо сказал он голосом, полным упрямой надежды, — подумайте о том, что произойдет, если специалисты придут к выводу, что отчет, который мы с вами читали, содержит ошибку? Получится, что я сверг величайшего гения, способного на самые грандиозные идеи, просто из-за подозрения врачей?
— Это не просто подозрения, — сказал Керстен.
— Возможно! — закричал Гиммлер. — Но ведь известны случаи чудесного излечения вопреки любому медицинскому знанию. И, потом, ведь фюрер — сверхчеловек.
— Хорошо, — кивнул Керстен. — Вы позволите событиям развиваться своим чередом, а Гитлеру тем временем будет становиться все хуже и хуже? И доверите судьбу германского народа человеку, больному прогрессивным параличом?
Перед тем как ответить, Гиммлер нахмурился и задумался надолго.
— Риск не настолько велик, чтобы я вынужден был действовать прямо сейчас. У меня будет время, чтобы принять меры, если факты покажут, что в отчете написана правда.
На этом разговор завершился.
4
Через четыре дня — затем ли, чтобы заставить Керстена забыть государственную тайну, или, наоборот, в залог новой солидарности? — Гиммлер проявил особенную щедрость, отреагировав на просьбы доктора, который последние шесть месяцев пытался освободить небольшую группу шведов, о которой ему стало известно от финского посла Кивимяки[45] и шведского посла Ришерта. Это были шведские инженеры и рабочие, арестованные в Польше немецкими спецслужбами и обвиненные в шпионаже.
Двоих второстепенных персонажей выпустили сразу. Остальным, приговоренным к смерти по законам, принятым во всех странах в военное время, Гиммлер заменил казнь на пожизненное заключение и обещал доктору их впоследствии освободить.
Керстен сообщил о результатах двум послам и уехал встречать Новый год, как обычно, в Хартцвальде.
5
Жизнь в поместье протекала все так же, вдали от тревог и потрясений. На полях и в лесах Хартцвальде царило чарующее спокойствие, на фермах — изобилие, у семейного очага — нежность и забота, а свидетели Иеговы были все так же набожны и восторженны.
Двое сыновей Керстена росли, они были здоровыми жизнерадостными мальчиками. Ирмгард, хотя
Сам Керстен проводил время, сидя у камина, в котором горели огромные поленья, или, укутавшись по самые уши, катался на запряженной спокойной лошадкой повозке по полям и лугам, на которых иней рисовал фантастические узоры. Умение радоваться жизни было в нем так сильно и непреклонно, что он действительно наслаждался каждым днем. Однако ему уже так долго приходилось быть свидетелем стольких трагедий, одновременно «торговать» с их виновниками и быть поверенным их ужасных тайн — это изменило его, заставило сбросить ту скорлупу, в которой он когда-то умел так хорошо прятаться.
У него больше не получалось замкнуться. Напротив, довольство, покой и изобилие поместья заставили его еще сильнее прочувствовать несчастья и страдания Европы, о которых он был осведомлен лучше, чем большинство его современников.
Он сам жил в уюте и безопасности, но думал о тех, кого в эту минуту арестовывает гестапо, кого пытают и отправляют в лагеря, отдают в руки палачей и СС.
И даже за столом сытные и вкусные блюда напоминали ему о том, что голод угрожает стереть с лица земли целые народы.
На этот счет Керстену сомневаться не приходилось: Гиммлер ввел в действие план организации голода, который должен был выкосить население Бельгии, Франции и Голландии.
Слухи об этом проекте доходили до доктора еще с 1941 года, но они были очень смутными. Только летом 1942 года, то есть всего полгода назад, сопоставив факты и информацию, полученную от Брандта, Керстен понял весь масштаб и всю гнусность этого плана, целью которого было, кроме реквизиций и налогов по праву победителя, подспудно буквально уморить голодом целые страны.
Все проще простого: оккупационные власти, подчиняющиеся Гиммлеру, сделают так, что граждане сами же изымут все продукты с черного рынка и добровольно продадут их в Германию.
Чтобы в этом окончательно убедиться, Керстен обратился прямо к Гиммлеру. Чтобы не вызывать подозрений, он решил ограничиться Голландией — рейхсфюрер знал, насколько близко к сердцу доктор принимает все, что происходит в этой стране.
— Правда ли, — спросил Керстен, — что вы выкачиваете из Нидерландов все запасы продовольствия?
— Не только из Нидерландов, но и из Бельгии и Франции, — ответил Гиммлер.
— Почему?
— По двум причинам, — самодовольно сказал Гиммлер. — Первое — мы получим дополнительные ресурсы. Второе — мы будем рады видеть, как эти народы подыхают с голоду. По их собственной вине. Вот, например, французы — единственные, кого мы считали противниками, большая их часть должна исчезнуть. Чем меньше их останется, тем лучше будет для Германии.
— Какое коварство! — воскликнул Керстен. — Но, даже не говоря о человечности, подумайте о духовном уровне французского народа, который вы хотите истребить исподтишка. Подумайте об их культуре, о том, что они дали миру!