Целитель

Кессель Жозеф

Игра на тщеславии и страхе наконец принесла результат, которого добивался Керстен.

— Ладно, дайте мне время подумать, — резко сказал Гиммлер.

На следующий день он приветствовал доктора торжествующей улыбкой:

— Ну вот, все решено!

Он покачал головой и продолжил тоном, полным самодовольства и сочувствия по отношению к самому себе:

— Видите ли, дорогой господин Керстен, у меня столько дел, так много обязанностей и так мало проблем в том, что касается моих личных прав, что я совершенно не знаю, как далеко они простираются. И вот вчера Брандт раздобыл нужную информацию,

и теперь я знаю, что, как министр внутренних дел, я располагаю личной телефонной линией, по которой я имею право звонить за границу. Поскольку она никогда не была мне нужна, я о ней не подумал. Номер 145.

Рейхсфюрер дружески поклонился:

— Она в вашем распоряжении.

Гиммлер сделал длинную паузу, чтобы придать веса своим словам, и продолжил:

— Когда вы будете звонить из Стокгольма к себе в Хартцвальде или в одну из моих штаб-квартир — в Берхтесгаден, в Берлин, в Хохвальд или еще куда-нибудь, — сначала попросите номер 145 и, когда связь будет установлена, назовите тот номер, с которым вы хотите разговаривать. В течение получаса вас соединят с любым абонентом. Брандт предупредил почту и гестапо, что у вас есть приоритетное право звонить из Стокгольма в Хартцвальде или в мои штаб-квартиры. Нет ничего проще, правда?

В первую секунду доктор даже не нашелся, что ответить. Получить привилегию подобного масштаба оказалось так просто, что поначалу он в это просто не поверил. Вдруг оказаться единственным частным человеком в Третьем рейхе, который может звонить в Германию из-за границы и которому можно позвонить за границу из Германии — и без тайной прослушки, — все это казалось столь же фантастическим, как право получать письма на личный почтовый ящик рейхсфюрера.

Керстен вновь овладел собой, легко поклонился и сказал:

— Действительно, на диво просто. Я знал, что у вас должны были быть такие полномочия.

— Ну, тогда вы знали больше, чем я, — рассмеялся Гиммлер.

Двадцать седьмого сентября, то есть накануне отъезда Керстена в Стокгольм, после долгого разговора рейхсфюрер объявил ему:

— Я с вами согласен: в отношении германской крови нельзя вести себя слишком жестоко. Должно же что-то остаться. К датчанам и норвежцам в моих лагерях будет особое отношение. Я знаю, что вы будете встречаться со шведским руководством. Когда вы вернетесь, я сделаю так, как они захотят.

— Я хочу спросить вас еще об одном, — сказал Керстен. — Речь идет о моем друге Карле Венцеле. У меня все еще есть ваше честное слово, слово мужчины и крупного немецкого руководителя, что ему сохранят жизнь?

— Да, разумеется, — сказал Гиммлер.

Доктор отправился закрывать чемоданы, на душе у него было спокойно.

8

Самолет, на котором летел Керстен, был до отказа забит пассажирами — настолько, что его жена, дети и старая няня прилетели только сутки спустя. За все время с начала войны для доктора не было момента счастливее, чем встреча со своей семьей на аэродроме в Стокгольме. Теперь, что бы ни случилось с Германией и с ним самим, по крайней мере, Ирмгард и дети были в безопасности.

Пока его жена потихоньку обустраивалась в их маленькой квартирке и расставляла

по местам ту немногочисленную мебель и вещи, которые удалось отправить из Германии на корабле, доктор почти каждый день встречался с министром иностранных дел Швеции.

Они подробно обсудили сложившееся положение. Ситуация в Германии ухудшалась с каждым днем, и чем безнадежнее она становилась, тем тревожнее было за судьбу узников лагерей. Когда у хозяев земля уходит из-под ног, чего стоит жизнь рабов, ходячих скелетов? Керстен и Гюнтер имели все основания опасаться того, что зверь напоследок покажет зубы. Время поджимало.

В этой гонке со смертью у Керстена были надежные союзники, в которых он не сомневался, — Брандт, Бергер и Шелленберг. В числе врагов оставались Риббентроп и — более чем когда-либо — Кальтенбруннер, который дошел до того, что попытался организовать покушение на доктора, чтобы помешать его планам. Но эта попытка обернулась против шефа гестапо и удивительным образом усилила влияние Керстена на Гиммлера. Доктор оставил рейхсфюрера в отличном настроении, и теперь баланс сил явно склонялся в пользу проекта Гюнтера.

Министр иностранных дел выказывал гораздо больше нетерпения, нежели во время предыдущих приездов Керстена в Стокгольм. Его страна считает, говорил он, что выносить ту жестокость, с которой обращаются с датскими и норвежскими заключенными, больше невозможно, тем более что они так близки к шведам по крови. Военные неудачи Германии придали храбрости даже самым нейтрально настроенным. Недовольство населения может привести к серьезным последствиям. Надо что-то делать, и быстро. Гюнтер просил Гиммлера выбрать между двумя вариантами решения.

Самым желательным было бы, конечно, освобождение всех скандинавских заключенных разом. Швеция возьмет на себя их перевозку и размещение под наблюдением Международного комитета Красного Креста. Она также обязуется сделать это для всех прочих заключенных, в особенности голландцев, которых Керстену удастся освободить.

Другой путь — так сказать, запасной, — если рейхсфюрер не захочет или не сможет отпустить скандинавских заключенных, то хотя бы собрать их вместе в один лагерь под покровительством Красного Креста. Это было очень опасно — союзники бомбили все чаще и интенсивнее. Часто они затрагивали лагеря, расположенные вблизи городов. Тысячи норвежцев и датчан могли там погибнуть.

Все детали переговоров Керстен передавал по телефону Гиммлеру, связаться с которым не составляло особого труда. Сразу по приезде доктор рассказал Гюнтеру о том, какую привилегию ему предоставил Гиммлер. И Гюнтер со своей стороны издал приказ о том, что Керстену предоставляется первоочередное право связываться с Германией.

В своей квартире доктор установил телефонный аппарат с двумя трубками. Чтобы ничего из этих исторических диалогов не забылось, даже тогда, когда он обсуждал с Элизабет Любен семейные дела, у него были свидетели — рядом с Керстеном всегда находился кто-то из официальных лиц, кто следил за разговором. Иногда это был кто-то из шведских чиновников, иногда — представитель Финляндии, но чаще всего эту обязанность выполнял барон ван Нагель, представитель находящегося в Лондоне голландского правительства в изгнании.