Целомудрие
Шрифт:
— Нет, почему же, — проговорил Павлик и сделал вслед ему новое движение. — Вы скажите…
Тараканов, явно забавлявшийся «малявкой», задержался.
— Потому что заболеть такой штуковиной для взрослого человека своего рода шик!
— Это как же «шик»? — еще раздвинув губы, спросил Ленев.
— Плох тог гимназист, который не болел в восьмом классе. — И уже совсем ошеломляюще в голосе Тараканова прозвенели нотки хвастовства: — Подожди, малец, и тебе доведется!
— Ну уж нет, — быстро ответил Павлик и отпрянул к камину. — Нет,
— Посмотрим, не закаивайся, — философски-спокойно ответил Тараканов и пощипал усы. — Это что — в пансионе: вот в кадетских корпусах с четырнадцати лет болеют.
— Это почему же в кадетских — с четырнадцати?
— Ну, об этом долго рассказывать. Вот учитель наш гимнастики вместе со мной заболел.
Потеряв дыхание, прислоняется Павлик к стене.
— Почему это вы о Карабанове вспомнили?
Так жутко подумать ему о Карабанове с его саблей, с его новеньким мундиром и о той прекрасной женщине в золотой шляпке, с которой он сидел на маевке…
— Но ведь Карабанов любит Антонину Васильевну! — отчаянно крикнул Павлик. — Жену географа!..
— Что же, ты думаешь, что географы туда не ходят? Как заложат за галстук после всенощной, всей компанией едут под тропики.
— Сознайтесь, что вы, Тараканов, все это налгали! — дрожащим голосом говорит Павлик и жалко ежится, засунув кисти рук в рукава блузы. — Ни за что не поверю, чтобы Колумб, у которого такая красивая жена, к таким странным женщинам ездил. Притом сам он старый, плешивый, и рот у него как у лягушки! Нет, конечно, вы обманываете меня!
Глаза Тараканова прищуриваются снисходительно.
— А зеленый ты еще, Павел, совсем зеленый! — с оттенком сожаления замечает он и хлопает Павла по плечу. — Дело тут не в том, чтобы была женщина молодая и красивая: иногда в самой-то некрасивой и есть особый смак.
Павел хочет спросить о новом непонятном слове, а Тараканов уже увлекся просвещением неофита.
— Одна женщина никогда не сможет удовлетворить настоящего мужчину — вот он и ходит по сторонам…
— Но почему же вы все это так хорошо знаете?
— Как почему? Потому что мы, выпускники, с учителями туда вместе ездим! Всей компанией!
Уже совсем уничтоженный, садится Павел на скамейку.
— Как? Учителя ездят вместе с учениками? — сдавленным шепотом спрашивает он и жалко встряхивает головою, точно мозг его захлестнуло тиной.
— Не с учениками, конечно, а с выпускными, понял?
Охнув, Павлик растерянно садится на табуретку перед камином.
Как ни старался он сдерживать свои волнения, ничего не выходит. Уже очень странно и страшно.
«Учителя, гимназия!.. вместе с теми, кого учат!.. Вот это школа!»
Павлик ощущает в груди скользкое щекотание и не сразу догадывается, что это в нем поднялся смех. «Церкви и отечеству на пользу»… «наставники, родители, учителя……. Голос его начинает осекаться визгливыми
нотами, и он видит перед собою встревоженные пестрые глаза восьмиклассника.
— Уж
— Нет, вы, пожалуйста, продолжайте! — вскрикивает Павлик и бросается вслед за уходящим Таракановым. — Значит, вы так вместе и ездите? Нанимаете извозчика и вместе с учителями!.. С классными наставниками…
— Когда доведется, и пешком ходим… — Толстокожий Тараканов не замечает горькой иронии Павла. — В прошлую субботу мы ходили с Колумбом, а на страстной…
— Почему же именно в субботу? — колючим голосом осведомляется Павел и все держит толстого восьмиклассника за рукав, как бы боясь, что он не доскажет и уйдет. — Разе лучше бывает после всенощной?
— Не лучше после всенощной, а потому, что на другой день, в праздник, можно вдосталь выспаться… Да с нами вместе и Карабанов был, можешь спросить.
Теперь новая, еще более острая мысль поднимается в Павлике. Колумб и Карабанов пошли вместе, и оба — около Антонины Васильевны… Но ведь Тараканов сказал, что они вместе с Карабановым заболели, значит… значит…
— Ой, ой! Да что же это? — Павел вдруг, сам не понимая зачем, изо всей силы взмахивает рукою и хочет хлопнуть Тараканова кулаком в живот, но рука ударяется о косяк двери раз и другой, и Павел в негодовании и отчаянье бежит прочь по гулкому коридору, унося в слухе смех Тараканова.
Пусто и смрадно было у него на сердце, когда возвратился он к Умитбаеву. О, какая же была жизнь мерзкая и звериная; как скотски жили люди, как зверски проводили ее… Какие слепые были, жестокие, равнодушные, непонимающие, как отвратительна была юность их!
А старые? Разве старые были лучше? Разве плешивый Колумб, имевший подле себя молодую прекрасную женщину с бирюзовыми глазами, не был еще гаже, чем Тараканов? Неужели же это и есть жизнь и неужели она всегда такой будет? Неужели же в самом деле так никто и не придет и не сметет дочиста всю эту гадость и грязь?
Запала, вклеилась в сердце Павлика фраза Тараканова: «После всенощной всей компанией едут туда». Нельзя было обороть ее, нельзя выкинуть из головы. Собрав воспитанников, ездил в подвал вместе с ними и воспитатель Колумб. Ездил, несмотря на то, что у него уже была женщина, прекрасная жена. Зачем же были ему нужны еще другие женщины? И почему, если он разбойник и мерзавец, он не сидит в остроге, а преподает науки? Почему швейцар не выгоняет его из гимназии шваброй, а низко ему кланяется, и директор подает ему руку, и царь присылает в награду из Петербурга кресты? Ведь звенят же ордена и медали на его мундире во время обедни? Значит, и директор, и швейцар, и царь — слепые и глупые люди, и вся жизнь построена на лжи, если такого негодяя и развратника не только никто не обличает, но даже ставят наставником и учителем, о здоровье которого еще велят молиться?..