Целомудрие

Крашенинников Николай Александрович

— Ну, нет, этак уж нельзя! — вдруг запротестовал Павлик и потянул приятеля за рукав. — Раз ты наговорил мне про сволочей, то обязан все разъяснить!

— Потом разъясню: слышишь, звонок — кончилась перемена!

— Нет, уж пожалуйста, коли начал, доканчивай сейчас!

— Но учитель придет…

— Пускай придет. Сначала докончим, потом явимся.

Пришляков посмотрел на Павла уже заинтересованными глазами. Не ожидал он от «фитюка» такого азарта.

— А чтоб учитель не наказал, пойдем в уборную и там договорим. Придем вместе— скажем: животы

болели.

Оба входят в уборную и, так как там все шныряет помощник классного наставника, приглашающий на уроки, для вида расстегивают кушаки и садятся.

— Что, сразу у обоих животы заболели? — раздраженно осведомляется помощник наставника и крутит головой.

— Да, сразу, — по обыкновению дерзко отвечает Пришляков.

— Удивительно: как только урок математики — начинаются боли, — ехидно добавляет наставник. — Стыдитесь: взрослые.

— Ну, рассказывай, — строго говорит другу Павел, когда они остаются одни.

46

Павлик слушает и дивится: как много знает этот вихрастый желчный Нелюдим и как мало понимает в живой жизни он, Павел Ленев, с его «мечтами» и «стихами». Не все понятно в объяснениях Пришлякова, но слишком долго нельзя засиживаться, — выйдет скандал.

— Об этом мы с тобой еще как-нибудь поговорим на досуге! — говорит Пришлякову Павлик и выходит из уборной, — Ты мне только одно сейчас разъясни: вот у меня есть дом, вот мама заплатила за него Шевелевым три тысячи четыреста — значит, мы оба с мамой, по-твоему, сволочи?

— Нет, вы не сволочи, — успокоительно констатирует Пришляков. — В сущности, вы такие же бедняки, как и мы все, ибо три тысячи разве деньги?

— И еще триста двадцать бабушкиных?

— И триста двадцать — не деньги. Вот деньги, когда у одного человека триста двадцать тысяч, когда у него одного две тысячи десятин; когда он один владеет таким количеством земли, а рядом крестьяне жрут лебеду да картошку, вот когда у одного триста двадцать тысяч в банке, а рабочему нет на молоко для больного ребенка, — вот тогда эти люди действительно сволочи, и от них надо эти деньги и землю обязательно отобрать.

— Д-да, вон оно что, — раздельно говорит больше себе Павлик и подходит к классной двери и уже берется за ручку, как новая мысль пронзает его сердце иглой. — Постой: вот у бабушки моей, которая подарила мне триста двадцать, может быть, и в самом деле было две тысячи десятин. Что же тогда она — тоже сволочь?

— Тогда, брат, обязательно, — с некоторой натугой подтверждает Пришляков.

И внезапно громкий смех Павлика потрясает коридор гимназии.

— Нет уж, Васька, я этому никогда не поверю! — говорит Павлик и снова раскатывается хохотом перед дверью в класс. Он вспоминает восковое, осиянное кротостью лицо бабушки, вспоминает ее кипарисовые пальцы, благостную улыбку, точно светик на восковом яйце, и повторяет с убеждением, прерываемым торжествующим смехом: наконец-то «попался» со своей политикой Нелюдим. — Вот уж этому я никогда не поверю! Чтобы такая бабушка была сволочью. Заврался, Васька!

Его хохот

прерывается скрипением классной двери. Изумленный, ошарашенный учитель математики появляется на пороге.

— Почему вы не в классе? Что за дикий хохот?

— А это у нас животы болели, — скромно отвечает Павлик первой явившейся в ответ мыслью.

Ответ показался настолько наглым, что даже нельзя было рассердиться.

— Оба — без места, станьте к стене, — тихо сказал гимназистам преподаватель.

Так нежданно милостиво обошелся первый урок «политической экономии».

Необычно новая острая тема сближала, порождала разговоры, приводила к встречам. Так как теперь у Павлика был собственный дом, встречаться стало удобнее у него. Мама была тиха и кротка, для нее всего важнее было, чтоб Павлик был доволен; но и сам Пришляков не показался Елизавете Николаевне неприятным. Своим верным глазом она видела его правду, его борьбу за жизнь, так знакомую и ей. Надо было, чтоб и Павлик не оставался один, отвлекался от своих напряженных мыслей, от неустанных ночных писаний.

И порою по субботам, когда сын приходил в отпуск, сама Елизавета Николаевна спрашивала его:

— К тебе сегодня придут?

— Да, придут, — отвечал Павел, вглядываясь в глаза матери, не сердится ли она, что так часто к нему ходят. — А что ты, мама?

— Просто я напекла сегодня коржиков. Угостишь их чаем.

Мать говорила «их», а Павлик знал, что нужно было сказать «его».

Не упоминала об имени Пришлякова мама, так чутка и деликатна была она.

Прежде всего, конечно, было нужно друзьям поговорить о летних вакациях, о репетиторстве Пришлякова.

Но так как там была какая-то незадача, Пришляков отзывался односложно, рывками. Только при особой настойчивости Павла начинались более подробные рассказы; болело ими, замечал Павел, сердце Пришлякова: в работе этой было что-то заветное для него.

И за чаем, в сумраке вечера, в одиночестве, когда мать Павла уходила по делам, как-то таяла под взглядом Павлика обычная отчужденность, обычная замкнутость Нелюдима, и он начинал поверять другу свои думы и дела.

Первое его репетиторство у купца Звонарева кончилось крахом. На лесопильном его заводе рабочие вдруг потребовали прибавки. Долго недоумевал лесопромышленник, — наконец выяснилось: приставленный к его детям репетитор читал им какие-то брошюры в леске за заводом.

Кратко было поступлено, без лишних разговоров. Едва Пришляков пришел с купеческими детьми после купанья, увидел во дворе тележку и в ней свой повязанный веревочками чемодан.

— Позавтракайте — да с богом! — кратко сказал Звонарев.

— Что такое? В чем дело?

— С богом. Вот и десятка на обратный путь. Благодарите еще, что не поговорил с исправником.

Второе «репетиторство» у вдовы-полковницы в станице под Оренбургом было несравненно удачнее. Может быть, потому, что и сам Пришляков сделался осторожнее, а может быть, и оттого, что полковница в общем была «душа человек».