Целующие солнце

Матюхин Александр Александрович

— Мне бы чаю, — сказал она, — согреться.

— Здесь нет… — начал я, но слова вырвались рваным хрипом. Я закашлял, потом повторил, — здесь нет чая. Вы понимаете, где находитесь?

Девушка заморгала. Повернула голову в мою сторону.

— Я вас не вижу, — испуганно сказала она, — я не вижу! Дайте мне открыть глаза! Зачем вы это делаете?

— Делаю что? О, боже. Вы из самолета?

Девушка издала горлом слабый булькающий звук, заклокотала, словно индюшка.

— Зачем вам меня слепить? — прошептала она, — ну? Я же не из тех, кто будет показывать на вас пальцем и смеяться. Верните мне мои глаза!

Правая рука выскользнула из воды. Тонкими ледяными пальцами она впилась в мой подбородок.

— Я же ничего плохого не сделала! — успела крикнуть она. Я резко подался назад, а девушка в истерике расцарапала подбородок. Она вращала головой, выставив перед собой руку со скрюченными

пальцами. Два ногтя у нее сломались, еще один на безымянном пальце болтался. Когда-то это были красивые ухоженные ногти, даже, наверное, не наращенные, а свои.

— Отойди от меня, уродище! — прошипела она — Люди смеются за твоей спиной. И ты не сможешь ослепить каждого. Все равно будут те, кто подставит тебе подножку или ударит палкой по горбу! Вот увидишь!

У меня не было терпения с ней объясняться. Я подался вперед и схватил девушку за плечи. Она ударила меня по спине, но ногти даже не оцарапали куртку. Она зашипела, словно змея, оскалилась и попыталась укусить. Я навалился на нее всем телом и хорошенько встряхнул. Ее шипение застряло в горле. Девушка внезапно обмякла и голова безвольно упала мне на плечо. Дыхание сделалось ровным. Я убрал волосы с лица и увидел, что глаза девушки закрыты, а по щекам, словно слезы, стекают темные струйки туши. Губы посинели от холода.

— Вот и хорошо, — прошептал я самому себе, — вот и хорошо.

Меня била крупная дрожь. Не чувствуя собственной боли, я прополз за спину девушки. Блузка ее была изодрана в клочья и частично обгорела. Спину обильно покрывали мелкие водянистые волдыри от ожогов. Юбка на талии влипла в тело. Я почувствовал тошноту и головокружение; что не увидели глаза и не уловил нос, добавило воображение. Мне показалось, что воздух вокруг пропитан запахом горелой плоти. Пришлось крепко зажмуриться, чтобы прийти в себя. Затем я осторожно обхватил руками ее плоский упругий животик, стараясь не касаться ожогов. Несколько волдырей все равно лопнули бледной сукровицей. Стало еще хуже, меня замутило. Я с силой потащил девушку из ямы с водой, боль в пояснице сковала движения яростными атаками. Ноги девушки ушли под воду с громким всплеском. В нос ударил уже не воображаемый, а самый настоящий запах горелого, запах смерти. Я свез миллион прозрачных волдырей с ее кожи, и руки мои стали липкими от сукровицы. Я вытащил ее из ямы, положил на траву и упал рядом, перевернувшись на спину. Сердце стучало в висках с такой силой, словно собиралась порвать вены и выплеснуть кровь наружу. Боль била меня, хлестала, сводила судорогой руки, впивала острые иглы в позвоночник. Я кричал, не в силах сопротивляться.

А над головой мирно и молчаливо стоял лес, кружились желтые листья, сорванные редкими порывами ветра. Кусочек утреннего голубого неба рябил пухлыми облаками. И откуда-то со стороны тянулась тонкая ниточка дыма.

Потом боль утихла, и пришло долгожданное облегчение. Тело сводило судорогами, я еле сдерживал рвотные позывы, но оттого, что нет больше миллиона игл, впивающихся в позвоночник, было так хорошо, так безумно радостно, что я, не контролируя себя, хихикал и корчился. Корчился и хихикал. Затем я увидел радугу. Она прорвала облака и ударилась разноцветьем в мох. Раздалось шипение, все вокруг заволокло паром. А с радуги катился радостный старик Игнат. Почему-то он был в белом халате, а в обеих руках сжимал медицинские шприцы без игл. Игнат катился на заднице, высоко задрав голые волосатые ноги. На правой стопе болтался тапок. «Уж мы-то вам вколем! — кричал он хрипло и смеялся, — по самое первое число получите!»

Игнат скатился с радуги, упал в мох и растворился. Следом исчезла радуга, а в чистом голубом небе вдруг возникло яркое солнце. Оно висело точно над головой, словно специально подвешенное, чтобы слепить и вызывать слезы. Я повернул голову и обнаружил, что девушка отползла подальше к камням, на небольшой островок сухой травы. Солнце освещало ее обгорелую спину и голые посиневшие ноги. Она лежала на животе в странной позе, спрятав одну руку под себя, а вторую вытянув далеко вперед, как будто тщетно пыталась до чего-то дотянуться. В этот момент я испытал странное облегчение — за секунду мне вдруг показалось, что девушка, так же как и радуга и старик были всего лишь моим бредом. Но она лежала неподалеку. Хотя и ее поза, и шрамы на ногах и спине, и рваные завитушки обгорелых волос должны были вызывать жалость и сочувствие, я почувствовал, как мне становится хорошо, уютно и радостно. Значит, не один. Значит, не бред. Значит, выкарабкаемся. Да и не могли не выкарабкаться. Скоро найдут. Кто найдет, как найдут и, главное, будут ли искать — об этом я не думал. В голове возникали образы полумифических спасателей, репортажи о которых часто крутили по телевизору.

Вот они вытаскивают пожилую старушку из горящего дома: из окон бьет черный дым, взвивается к небу толстыми клубами, и из дыма выныривает человек в каске, дым цепляется за него, вихри огня кружатся ярко за его спиной, а на руках — седовласая старушка без сознания, но живая. Или, вот спасатели вылавливают из воды жителей какой-нибудь южной станицы, которой не посчастливилось встать на пути взбесившейся весенней реки: на туго натянутых канатах они отважно нависают над бурным потоком и протягивают руки помощи этим барахтающимся, словно котята, пострадавшим. А затем в репортажах показывают крупным планом открытые чистые лица спасателей — они вспотевшие и раскрасневшиеся от спасений. Кажется, будто их работа доставляет такое неописуемое удовольствие, что и самому хочется бросить все и пойти спасать людей. Я никогда не встречал спасателей на улицах. Я никогда не присматривался к людям, которые проходили мимо меня, да и по телевизору смотрел передачи о спасателях разве что за завтраком, мимоходом, несколько минут, когда глотал горячий кофе и жевал разогретый в микроволновке бутерброд с сыром. Для меня они были сказкой, чем-то не совсем реальным. Думаю, не только для меня одного. Никто никогда не задумывается, что в водовороте жизни может образоваться смертельная воронка, которая засосет в один миг, так стремительно, что не успеешь протянуть руку вверх, где на туго натянутом канате будет висеть спасатель. Никто не поднимет головы, что бы его там разглядеть. Пока не припечет. Пока не ударит. Пока не засосет.

Я осторожно сел. В позвоночнике, между лопаток и в области поясницы, кололо. Ног я не чувствовал вообще. Руки то и дело сводило судорогой. Самостоятельно точно выбраться не удастся. Штаны набухли от влаги, до сапог я дотянуться не смог — стоило чуть наклониться, и поясница взорвалась искрящейся болью. Тогда я перевернулся на живот и пополз к девушке.

Возле нее дурно пахло, девушку рвало. Трава вокруг покрылась кровью. Тем не менее, она была в сознании и разглядывала меня испуганным взглядом затравленного зверька. В уголках ее губ застыла белая кашица, туш превратила лицо в гримасу плачущего клоуна, волосы прилипли ко лбу и щекам. Я подполз ближе и без сил упал рядом. Меня скрутило внутренним спазмом, и я вспомнил всех богов, каких только знал, чтобы помолиться им и попросить прогнать боль. Девушка не шелохнулась. Я слышал ее хриплое с присвистом дыхание.

Когда боль отступила (я даже не запомнил, какому из богов в этот момент молился), я повернулся на бок, лицом к ней.

— Значит, вы уже видите, — сказал я.

Девушка ответила не сразу. Я подумал было, что сейчас она снова разродится бредом об уродище и смеющейся толпе. Из приоткрытого рта показался бледно розовый язычок. Она облизала губы и спросила тихо и сипло, словно в горло ей натолкали ваты:

— Вы тоже летели?

— Нет. Я рыбу ловил, — пробормотал я, и сказанное показалось таким нелепым и смешным, что я не выдержал и громко рассмеялся. Разбитое тело возмущенно отозвалось очередными спазмами и болью, но я смеялся так сильно, что из глаз потекли слезы, — я рыбу ловил, понимаете! А потом полетел, как птица. Раз — и взлетел. Даже руками махать не пришлось. Я этакая реактивная птица. Чуть в солнце лбом не впечатался, так высоко взлетел.

В детстве мне казалось, что летать — это легко. Просто храбрости не хватает. Нужно найти место повыше и прыгнуть. А ветер сам подхватит летящего, закружит, не даст упасть. Ведь птицы так и летают. Слава богу, что я решил проверить сей тезис на верху пыльного шифоньера, что стоял в комнате у бабушки. Я забрался между двумя забытыми сто лет назад чемоданами. От чемоданов крепко пахло кожей. Для чистоты эксперимента решено было прыгать не на кровать, что стояла впритык к шифоньеру, а вбок — на свободный участок пола около входной двери. Перед этим я распахнул окно в комнате, чтобы впустить ветер. Не размышляя ни секунды, я прыгнул. Ощущение полета длилось не то, чтобы мгновение — я его вообще не заметил. Зато приземление было очень и очень ощутимым. Пол встретил меня неприветливо и жестко. Я сломал себе запястье, от чего еще много лет мучился судорогой, которая особенно проявлялась перед сильной грозой.

Когда я смеялся на дне оврага, а тело отвечало моему веселью предательскими уколами боли в самые разнообразные места, мне живо вспомнился мой короткий полет. Тогда я решил, что в комнате просто было маловато ветра, но в дальнейшем решил не продолжать опыты. Сейчас ветра было хоть отбавляй. Но я все равно упал. Но ведь и летал же. Почти летал, черт возьми!

Девушка улыбалась тоже, неуверенно и немного испуганно. Ей, должно быть, очень неудобно лежать в такой странной позе. Левая рука оказалась зажата собственным весом девушки.