Целующиеся с куклой
Шрифт:
Впрочем, и турки хороши — резали в пятнадцатом году армян, пух и перья летели. И тоже только за то, что они армяне, резали. Никакой другой особой вины турки за армянами не знали. Просто они давно мечтали, чтобы армян не было. Тогда и наличие какой-либо их вины исключалось бы само собой. Полностью и окончательно.
И главное, среди этих, нынешних турок тоже полно потомков тех, которые резали. Может, и Гасан, и этот, купивший кофе, самые что ни на есть прямые потомки. А если не прямые, то косвенные, какие-нибудь троюродные.
— Ты ушёл с работы? — слышит Бельский сзади. — Тебя выгонят с кафедры, и поедешь в свою Россию.
Он оборачивается. У столика стоит Анья. На плече потёртая полотняная сумка. С бахромой. Почему-то он не помнит у неё этой сумки. Наверно,
— Уволят так уволят. Я могу сюда и как еврей приехать. На ПМЖ. Ещё и пособие буду получать. Ни за что.
— А ты разве не русский? — говорит Анья.
— Я еврей, — говорит Бельский. — Хотя и русский. А тебе не всё равно?
— Мне всё равно, но я не хочу, чтобы ты уезжал. Даже на время.
«Может, всё-таки спросить у неё»? — думает Бельский и говорит:
— Откуда у тебя эта старая потёртая сумка? Я её не помню.
— Она не старая, — говорит Анья, — она новая. Сейчас потёртое модно, и вещи трут при изготовлении на фабрике.
— Чёрт знает что, — говорит Бельский и говорит: — Допивай, пойдём.
Анья допивает одним глотком остывший уже чай. Поднимается. И они идут домой. По узкой улице, заставленной с обеих сторон машинами. От чего улица становится ещё более узкой. На углу, прямо на тротуаре, опять стоит огромная, хищная, как акула, БМВ. Она всегда стоит прямо на тротуаре. И плевать этому гаду на тех, кто ходит пешком.
Бельский бьёт от бедра по зеркалу, так, как учила его гений боевых искусств Ксюмэ, — без замаха. Зеркало осыпается и отваливается.
— Ты рехнулся, — говорит Анья. — Бежим.
— Хрен им. Чтобы я от них бегал, — говорит Бельский по-русски.
Они медленно подходят к дому, вынимают из ящика почту, отпирают подъезд, входят и поднимаются в лифте на четвёртый этаж, под крышу. Анья жмёт выключатель и смотрит на Бельского в свете ламп настороженно.
— Ладно, забудь, — говорит он. — Иди сюда.
— Мне бы в ванную, — говорит Анья.
— И так сойдёт, — говорит он и заваливает её прямо в коридоре. Но в коридоре она помещается не вся, а только до пояса. Голова и торс с бюстом лежат в комнате, за порогом. Она пытается выскользнуть. Чем вынуждает Бельского применять грубую силу.
В какой-то момент Анья вскрикивает, как вскрикивают от внезапной резкой боли. И потом повторяет в одном и том же ритме шёпотом «мне больно, мне больно, мне больно». А Бельский не обращает на её шёпот внимания. Слышит — и не обращает. До тех пор, пока всё это у них естественным путём не кончается. И Бельский говорит:
— Вставай, а то простудишься.
Анья коротко, на выдохе, стонет и говорит:
— Не могу.
— Почему?
— Кажется, ты повредил мне копчик.
«Да, копчик — это уже перебор, — думает Бельский и думает: — Скорую, что ли, вызвать?»
Он идёт к телефону. Тем более шефу тоже надо принести свои искренние извинения. А то что ж он весь день в посланном виде и состоянии. Пора его оттуда вернуть.
Четвёртый сын Герхарда
Было у Герхарда три сына. И, что не менее существенно, три жены. Две русских, а одна тоже русская, но не совсем. Вторая по счёту жена была у него русская немка Поволжья. Корнями из солнечного города Энгельса Саратовской области, славного тем, что олигарх Ходорковский в этом Энгельсе срок мотал. А непосредственно родом была она из-под самого Волгограда, который прежде носил имя товарища Сталина и по этой причине недвусмысленно назывался Сталинград. Там ещё фельдмаршал Паулюс ошибся в точных расчётах и угодил со всей своей армией, вооружённой до зубов, в котёл стратегического назначения. Но при смене жены это Герхарда ничуть не смутило. Несмотря на то, что жил он в восточной части Германии и про Сталинград в школе изучал. Ему вся эта история КПСС была по фигу. Сталинград так Сталинград. Ему лишь бы женщина молодая. Он считал, что красивой жена может даже и не быть, в случае чего, но молодой быть обязана наверняка. Потому как любить интимно жену, которой
Таких, значит, строгих пуританских взглядов придерживался Герхард. Так его, наверно, народно-демократические семья и школа воспитали. И он имел не одну-единственную жену на всю жизнь до гроба, а трёх. Во всяком случае, на данный момент времени. Одна жена не может же быть всегда и всюду молодой, жёны же имеют свойство стариться и приходить в негодность. Таким образом, когда непростительно постарела первая жена Герхарда, он женился на второй. А с первой не без скандала развёлся. По справедливым немецким законам в строгом немецком суде. Потому что, когда он со второй женой в Волгограде познакомился и тесно подружился, первая его жена давно уже состояла с ним в браке, проживая в городе Цвикау и имея от Герхарда двоих несовершеннолетних детей мужеска, как говорится, полу. Он её в это Цвикау ещё в незапамятные гэдэровские времена из-под Рязани вывез. Вопреки воле родителей — героев войны и труда. Видно, не очень хорошо жилось ей в любимой до боли России, раз она приняла его сомнительное брачное предложение и согласилась замуж пойти на выезд. Предав тем самым свою советскую родину от края и до края.
А под Рязань попал Герхард по долгу службы в командировку. Поскольку чуть не всю свою профессиональную жизнь осуществлял с великой Россией взаимовыгодное сотрудничество и оказывал ей неоценимую техническую помощь. Со своей стороны. А Россия, со своей, снабжала его, значит, отличной зарплатой, первоклассными русскими жёнами и наполовину русскими сыновьями. Правда, третий сын, имея целиком русскую душу, по документам, а также по отцу и по матери числится полным немцем. Мать же у него всё-таки немка. Не немецкая немка, а волжская, но немка. Это факт бесспорный и в её свидетельстве о рождении раз и навсегда зафиксированный.
А от третьей русской жены Алёны у Герхарда детей какое-то время не было. Она сама ещё, можно сказать, была дитя. Хотя и способное родить в два счёта и в любую минуту. Двадцать лет ей исполнилось прошлой осенью. Другими словами, ей исполнилось ровно на тридцать один год меньше, чем самому Герхарду. И она пренебрегла этой огромной разницей — как в возрасте, так и в национальной принадлежности. Любовь же, она коварна и зла, и мало ли старых козлов всех времён и народов незаслуженно её удостоились! Любви все возрасты — от четырнадцати до восьмидесяти лет включительно — более или менее покорны. Возраст в любви имеет значение не самое главное. Самое главное, что Герхард в настоящее время является безработным алкоголиком. Так уж сложилась его карьера и жизнь, в которой всякое бывает. Потомственные чистокровные немцы от судьбы тоже никак не застрахованы и тоже многому подвержены. И алкоголиками они, вопреки распространённому заблуждению, прекрасно бывают. А из Герхарда получился даже не немецкого типа алкоголик, каковыми становятся от пива и каковые широко встречаются на западе Германии и на её востоке. Из него вышел типичный русский алкаш, в русском то есть понимании смысла этого пагубного слова. И, значит, если начинает он пить, то остановиться уже не может, пока не выпьет всё, что есть в доме, пока не сбегает в магазин перед самым его закрытием, потом в пивную, в ресторан и на заправку. Это уже под утро. Слава Богу, существуют в стране заправки, работающие, как похоронные бюро — круглосуточно и выходных дней не имея. А без них достать алкогольные спиртные напитки в Германии было бы просто немыслимой и неразрешимой задачей. В смысле, ночью достать. Или в дни государственных и религиозных праздников. Если б не широкая сеть заправок, пришлось бы Герхарду и ему подобным личностям пить тормозную жидкость или гуталин на хлеб намазывать. А так, конечно, красота — живи не хочу. Да. Ну, и уже после заправки берёт Герхард в руки трёхрядку и играет на ней до рассвета «Очи чёрные», «Ехали на тройке с бубенцами» и «Я люблю тебя жизнь». А бывает, и до того он напивается, что «Подмосковные вечера» играет или гимн бывшего Советского Союза. Что чревато уже продолжительным, перманентным, то есть запоем.