Цемах Атлас (ешива). Том второй

Граде Хаим

Глава 14

— У вас есть ко мне претензии: я бросил ешиву на произвол судьбы и долгое время просидел в уединении, как будто готовился принять новую Тору, — так вы насмехаетесь надо мной. А это ведь вы загнали меня в уединение! Это ведь вы прогнали меня из ешивы своими речами. Когда я был здесь в первый раз, вы сказали, что я не должен проводить беседы по учению мусара, потому что из-за моих слов ученики могут стать еретиками. А я, сидя в женском отделении Холодной синагоги в вынужденном уединении, думал о другом отшельнике, прячущемся от людей по собственной воле и с радостью. Он, этот добровольный отшельник, этот скрытный непорочный праведник, изучает Тору ради нее самой, а когда он молится, голова его — в небесах, и думы его возвышенны, как думы ангела. Так зачем же ему гоняться за преходящей мирской славой, если, куда бы он ни убежал, слава всегда побежит за ним. Вот он сидит на смолокурне и знает, что

за лесом все его восхваляют, потому что он не вмешивается в споры, не опускается до злоязычия и не ведет себя как вождь. Он знает, что люди симпатизируют ему. И вот он становится еще большим праведником, выдающимся по своей скромности. К себе он строг, а к другим — снисходителен. Он знает, как понравиться людям тем, что он строг к себе и снисходителен к другим. Он выступает против нечестивости, но не называет нечестивца по имени. Так что каждый думает, что праведник имеет в виду не его, а кого-то другого. Все преклоняются перед ним, любящим мир и стремящимся к миру, точно так же, как все не выносят человека, склонного к спорам и к скандалам, который, кроме того, что он спорщик, иной раз еще и выглядит сбитым с толку и растерянным. Да, надо признать, что от постоянной войны с ложью теряешь ясность ума и способность к простому расчету. А вот гений и праведник из-за леса не теряет ни ясности ума, ни способности к расчету. Он сразу чувствует, к чему склоняется общественное мнение, и выносит свой приговор — прогнать директора ешивы, потому что этого хочет раввин, хотят обыватели, хочет толпа.

— Неправда, — губы реб Аврома-Шаи побелели. — Я не стремился понравиться местному раввину и обывателям. Однако я понял, что, пока вы остаетесь в местечке, библиотечная компания будет продолжать преследовать ешиву. Я велел удалить вас, чтобы спасти это место изучения Торы. Ваша проблема в том, что вы слишком уж проникнуты новогрудковской системой недоверия, системой поисков повсюду и во всем греха своекорыстия. Господь, читающий в сердцах людей, и Его Тора проявляют к людям больше доверия, чем новогрудковский мусарник. Раввин имеет право вынести для своей жены решение по поводу того, кошерна ли курица, которую она собирается приготовить на субботу, и Тора не пугается того, что, поскольку раввин имеет личный интерес в этом деле, он будет искать возможности признать ее кошерной. Даян [94] имеет право даже заседать на суде Торы, в котором разбирается тяжба между двумя людьми, один из которых ему симпатичен, а другой — нет. И покуда нет подозрения в получении взятки или в открытой ненависти со стороны даяна к одной из сторон, Тора доверяет ему, верит, что его приговор будет честным. Если бы мы всегда и во всем видели проявление дьявольских козней и приняли бы точку зрения, согласно которой человек не должен доверять ни себе, ни ближнему, мы бы этим самым поставили под сомнение любой приговор любого суда, даже Синедриона. Этим был бы подорван весь миропорядок. Это все равно что жить в тумане — не видно соседа, не видно собственного порога, не видно даже себя самого. А вы, реб Цемах, построили всю свою сущность на том, чтобы в любом суде исходить из презумпции виновности и всегда склоняться в своих выводах в сторону вины. Если липнишкинцу не дают выступить в синагоге, то вы усматриваете в этом свидетельство того, что целая община евреев хочет, чтобы именно сын Торы оказался виновным в преступлении с мужней женой. Я веду жизнь отшельника, говорите вы, чтобы понравиться людям. Я велел удалить вас из ешивы, чтобы понравиться вашим противникам. Ладно, «пусть будет душа моя, как прах земной перед всеми» [95] , но что касается ешивы, то я сейчас вижу еще яснее, чем прежде, что вы не должны в ней проводить никаких бесед по мусару — именно потому, что ваш стиль и ваш язык нравятся юным ученикам. Я часто слышу, как вы говорите устами Хайкла. Когда вы были здесь в начале лета, я посоветовал вам быть осмотрительнее в беседах с учениками. А вы вообще отдалились от ешивы и перестали обращать внимание на учеников, потому что вам не хочется быть осторожным и осмотрительным. Вы ужасный гордец.

94

Судья религиозного еврейского суда.

95

Вавилонский Талмуд, трактат «Брахот», 17:1.

С минуту реб Авром-Шая молчал, напряженно глядя на кончики своих пальцев, как всегда, когда сосредоточенно о чем-то думал. Затем он подошел ближе к директору ешивы и заговорил с ним доверительно, наклонив голову:

— Вы можете и дальше говорить мне все, что думаете обо мне, и все, что хотите мне сказать. А пока позвольте вас кое о чем расспросить, о чем-то, что касается вашей личной жизни. Хотя это и не мой путь, но на

этот раз ситуация иная. Почему вы ушли из дома? Потому, что не смогли ужиться с женой, или же по какой-то другой причине?

— Вы хотите знать, ссорился ли я со всеми и в Ломже? Да, и в Ломже тоже! — Цемах рассказал, как стал компаньоном в мучной торговле своих деверей и как не смог вынести двуличия обывательского, торгашеского мира. Большая война вспыхнула из-за служанки-сироты, забеременевшей от сынка его старшего деверя. Семья его жены искала возможности отделаться от этой служанки и хотела, чтобы она родила в деревне среди необрезанных. Он заступился за сироту, и дело дошло до тихого скандала, и так шло, пока ему не пришлось покинуть дом.

— Буду рад услышать, что я действовал не по закону и не по справедливости. Тогда я буду знать, что должен вернуться в Ломжу, помириться со своими деверями, и мне будет хорошо, очень хорошо!

— Вы были правы, вы, а не ваши девери, но уходить из дома вы не должны были. — Реб Авром-Шая снова замолчал и хорошенько обдумал то, о чем он только что узнал. Лицо его вспыхнуло, а взгляд пронзил директора ешивы: — Не понимаю вас! Дома вы завели войну из-за обиженной сироты. Как мне рассказывал Хайкл, в синагоге реб Шоелки в Вильне вы тоже вступили в конфликт с табачником Вовой Барбитолером, потому что тот, будучи пьяным, унижал свою жену прилюдно, из-за этого между вами возникла смертельная вражда. В самих Валкениках вы удалили сына Торы, потому что он не сдержал своего обещания относительно кухарки ешивы и женился на невесте побогаче. Но вы же сами отменили свою помолвку из-за приданого, не так ли?

Реб Авром-Шая почувствовал, что у него кружится голова, и ушел в уголок, чтобы лечь на свою лежанку и отдохнуть. Цемах понял, что Йосеф-варшавянин побывал на смолокурне, чтобы пожаловаться на него, и что Махазе-Авром выслушал претензии в отношении него даже от такой убогой душонки, как зятек Гедалии Зондака.

— А если бы вы после подписания тноим узнали, что ваш будущий тесть не отдаст обещанного приданого и что невеста тоже неподходящая, вы бы женились?

— Я женился, — ответил реб Авром-Шая сухими губами.

Он никогда ни с кем не говорил о своей тяжелой домашней жизни; теперь он почувствовал, что обязан об этом говорить. Однако подробно рассказывать, как его обманули, было выше сил. Поэтому он только прошептал:

— Я тоже только после подписания тноим узнал, что сватовство для меня неподходящее и что я буду всю жизнь страдать. Так и случилось. Всю жизнь я страдаю и все же не раскаиваюсь в том, что не опозорил дочь Израилеву и женился на ней.

Махазе-Авром лежал, скорчившись на боку, а над ним стоял, согнувшись, директор ешивы и молчал. Цемах почувствовал холод в ногах, в коленях, в животе. Ему казалось, что, если он сейчас же не уйдет, этот холод дойдет до грудной клетки и остановит его сердце. Он пошел к двери, глядя вниз, как будто проверял, в состоянии ли еще двигаться его ноги. Уже выходя из комнаты, он услышал умоляющий голос реб Аврома-Шаи:

— Покуда я мог, я защищал вас в разговорах с валкеникскими обывателями. И разговаривая с этим виленским табачником Вовой Барбитолером, — тоже. Он ночевал у меня. Я добивался от него, чтобы он не устраивал вам скандалов. Теперь же будет лучше, чтобы вы уехали отсюда. Так будет лучше и для ешивы, и для вас. Езжайте домой.

Директор ешивы ничего не ответил, он вышел на улицу, сделал пару шагов и остановился посреди двора. На голый стол и на две узкие длинные лавки с гулким перезвоном падали дождевые капли. Цемах содрогнулся. Ему пришло в голову, что большие светлые дождевые капли на столе — это глаза Двойреле Намет, полные слез, как тогда, когда он в Амдуре зашел в ее лавку и сказал, что уезжает. Цемах стоял, застыв на месте, и чувствовал, как его одежда пропитывается дождевыми каплями — слезами из глаз Двойреле…

Через окно дачи его заметила сестра реб Аврома-Шаи. Хадасса тут же вышла на веранду с зонтиком, и тогда Цемах поспешно покинул двор. Едва пересекши дорогу и войдя в лес, он снова остановился. Свинцовые капли падали с сосен с печальным всхлипом, похожим на сдавленный стон угнетенного печалью сердца. В окружавшем его беззвучном тумане изредка раздавался удар упавшей на землю жесткой шишки. Ветка осыпала его пригоршней игл. Подросшая молодая птица на высоких ногах и с плотным хвостом перепархивала с дерева на дерево. Вытянувшись, задрав голову и устремив взгляд вверх, Цемах прислушивался к немоте осенней лесной чащи, как будто ждал, что вот-вот прозвучит Божий глас.

По протоптанной тропинке пришел Хайкл, продрогший, промокший и разозленный тем, что ему пришлось в такую погоду тащиться в местечко и обратно. Хайкл вздрогнул от страха. Перед ним стоял высокий чернобородый директор ешивы, похожий на внезапно возникшего из ниоткуда лесного колдуна, всё видящего и ни для кого не видимого.

— Виленчанин, сегодня я узнал, что Махазе-Авром еще более велик, чем думают о нем люди. Но для вас он не ребе, как я вам уже однажды сказал. Поезжайте в какую-нибудь другую ешиву.