Цемах Атлас (ешива). Том второй

Граде Хаим

Теперь даже от новоприбывших и от младших учеников нельзя было больше скрыть, что купишкинец уже дважды пытался наложить на себя руки. Прошлым летом сыны Торы были на даче в лесу рядом с Наревом. Купишкинец там часто сидел на берегу в уединении. Однажды он прибежал к ешиботникам в лес и с плачем рассказал, что хотел повеситься. Все знали, что пришибленный святоша боится даже веселых поговорок, потому что праведнику нельзя находиться на сборище шутов. Поэтому он не станет выдумывать такой истории, чтобы устроить комедию. Товарищи учредили рядом с ним дежурство — и действительно уберегли его, когда он попытался повеситься во второй раз. Его привезли из леса в Нарев, и глава ешивы велел, чтобы никто из горожан и младших учеников ешивы не узнал об этом. С тех пор купишкинца не оставляли одного ни на квартире, ни в синагоге. Даже когда он выходил по естественной надобности, кто-нибудь шел за ним и через щель заглядывал в уборную. Больше всех уделял ему внимание добрый и заботливый праведник ешивы Ошер-Лемл-красничанин.

Но когда прошло несколько месяцев, а купишкинец ничего больше не сделал, естественно, ослабло и внимание приставленной к нему охраны. В Малый Судный день во время чтения «Отец наш, Царь наш!» даже Ошер-Лемл-красничанин забыл о купишкинце. И тот воспользовался этим и в третий раз попытался наложить на себя руки.

Каждый произнес про себя благословение «О чудесах» [180] в благодарность за то, что успели спасти купишкинца. После чего его стали усиленно стеречь. Прежде глава ешивы реб Симха боялся, как бы Нарев не узнал и не сказал, что мусарники свели парня с ума; теперь он боялся прямо противоположного: как бы не сказали, что парень свихнулся, а мусарники не ведут его к докторам. Реб Симха Файнерман чувствовал, что стареет и седеет. Семестра со столь многочисленными беспокойствами у него еще не было. И ведь не случайно, что все эти беды происходят именно с учениками реб Цемаха-ломжинца с тех пор, как он вернулся в ешиву. Это значит, что его возвращение с покаянием не было по-настоящему возвышенным событием, если из-за этого происходят такие беды. Из Геморы нынешней субботы мы знаем, что «праведные дела продвигаются через праведного, а грешные дела — через грешного…» [181] . Товарищи Шимшонла-купишкинца снова шушукались в синагоге, на кухне и на квартирах:

180

«Аль а-нисим» (древнееврейск.) — благословение, обычно произносимое во время молитв в праздники Ханука и Пурим.

181

Вавилонский Талмуд, трактат «Таанит», 29:1.

— Да разве может такое быть?! Чтобы боящийся Бога еврей захотел устроить такое дело и потерять свою долю в Грядущем мире? Получается, что от чрезмерных страданий Шимшонл сошел с ума.

У Хайкла-виленчанина был другой ответ. Но он не хотел об этом разговаривать ни с кем, кроме Мойше Хаята-логойчанина, и пошел к нему.

С тех пор как вернувшийся с покаянием реб Цемах вышвырнул логойчанина из синагоги, тот больше не показывался даже на кухне. Поэтому Хайкл удивлялся, откуда тот знает историю о купишкинце во всех подробностях. Мойше Хаят выглядел отощавшим, заросшим и опустившимся, как будто после изгнания из ешивы он в еще большей степени стал ешиботником.

— Я знал, виленчанин, что раньше или позже вы придете ко мне. В Нареве я самый близкий вам человек, хотите вы себе в этом признаться или нет. Другие мусарники тоже забегают ко мне так, чтобы никто не узнал. Пока я приходил есть на кухню, они боялись доверить мне свои тайны и поделиться своими сомнениями. А теперь приходят и умоляют, чтобы я разъяснил им, почему купишкинский безумец хотел повеситься.

— От отчаяния! Он увидел, что все его ухищрения не позволяют ему избавиться от соблазна зла. От этого он впал в такое отчаяние, что захотел повеситься, — поспешно ответил Хайкл. Он едва дождался возможности высказать свое мнение. — Однако остается еще вопрос. В Вильне я не раз слышал от самых отчаявшихся бедняков, что они не накладывают на себя рук, потому что боятся Бога. Так как же это купишкинец не убоялся совершить такой тяжкий грех, как самоубийство?

— Это неподходящий пример, — ответил логойчанин с глазами, загоревшимися ненавистью, как всегда, когда он начинал говорить о мусарниках. — Эти отчаявшиеся бедняки в Вильне и в Нареве любят жизнь. Поэтому даже в минуту сомнений они помнят, что Бог повелел высоко ценить жизнь и надеяться на лучшие времена. Но Шимшонл-купишкинец не ценит этого мира. Единственное, что ценно для него, — это Грядущий мир, к которому он готовится, мучая свое тело. Однако чем больше он мучает себя, тем сильнее в его тощем теле пылает соблазн зла. И от сильного желания иметь женщину с ним произошел, скажем так, ночной инцидент. Можно с уверенностью предположить, что он сделал это путем рукоблудия. Но после того, что он сделал, и даже во время самого деяния он осознал, что совершает страшное преступление: он попусту изливает семя. Поэтому он стал думать о том, какое наказание он должен добровольно понести, чтобы искупить свой грех. Поститься и валяться в снегу для него пустяк. Сокращение дней жизни, как с Эром и Онаном, сыновьями Иуды [182] , — пустяк! Адский огонь тоже слишком слаб, чтобы выжечь совершенный им грех. Он, этот онанист, долго царапал свое тело грязными ногтями, пока не придумал возмездие для себя: он отберет у себя самое дорогое, он совершит самоубийство и потеряет долю в Грядущем мире точно так же, как у него нет доли на этом свете. Праведники отказываются от своей доли в Грядущем мире, чтобы

совершить богоугодное дело, а он откажется от своей доли, чтобы наказать себя за преступление… Похоть мучает меня, и еще больше она мучает купишкинца, а вас, виленчанин, она просто в гроб загоняет. В то же самое время вы витаете в туманных фантазиях, как я уже как-то вам говорил, — рассмеялся логойчанин, и его тонкие, острые колени затряслись и запрыгали.

182

История сыновей Йегуды (Иуды) — Эра и Онана — описана в Торе (Берешит, 38).

Дрожание этих слабых коленей было Хайклу отвратительно. Он был готов поклясться, что логойчанин делает то же самое, в чем подозревает купишкинца, он попусту изливает семя. И сейчас, как и после их разговора вечером Судного дня, виленчанин ушел разозленный на логойчанина, подрывающего его веру в Новогрудок.

От ешиботников Хайкл узнал, что соседи по квартире Шимшонла-купишкинца, Ошер-Лемл-краснинец и Рувен-ратновчанин [183] , не выпускали его из комнаты. Почему и с какой стати они держат его взаперти, парни не говорят. Возможно, глава ешивы велел им молчать. Хайкл понял, что именно изгнанный из ешивы еретик знает больше всех в ешиве о Шимшонле-купишкинце. Поэтому он снова пошел к логойчанину, и оказалось, что тот действительно знает ответ.

183

Ратно (современное украинское название — Ратне) — бывшее местечко, ныне поселок городского типа в Волынской области Украины.

— Этот безумец требует теперь сладостей, сахару и шоколаду, — рассмеялся Мойте Хаят и рассказал необычайную историю.

Несколько дней подряд купишкинец пролежал в оцепенении, пока однажды утром вдруг не сел и не попросил горячего чаю с сахаром. Двое его охранников обрадовались так, будто он воскрес из мертвых, и принесли ему все. Он влил в себя кипящий чай и стал просить других сладостей: печенья, лекеха, штруделя, шоколада. Таких лакомств у Ошер-Лемла-краснинца и у Рувена-ратновчанина не было. Они могли дать только сахара — песку или кускового. Купишкинец уселся грызть куски сахара и грыз их до тех пор, пока на двух ешиботников не напал страх. Потом он снова лежал в оцепенении, не произнеся за целый вечер и за всю ночь ни единого слова. Утром он сполз с кровати и потребовал машинку для стрижки волос. Рувен-ратновчанин дал ему машинку, и купишкинец, глядя в зеркальце, состриг свою бородку под корень. Ешиботники, которые носили бороды, тоже время от времени их подстригали. Но Шимшонл-купишкинец никогда этого прежде не делал. Товарищи еще больше испугались, когда он сказал, что хочет пойти в ешиву на молитву. Охранники поняли, что его появление в синагоге без бороды вызовет переполох. Поэтому Ошер-Лемл-краснинец остался его сторожить, а Рувен-ратновчанин побежал к главе ешивы посоветоваться. Глава ешивы схватился за голову и велел не выпускать безумца из дома. Купишкинец бесновался и орал, что хочет быть среди людей. Его едва успокоили и снова дали погрызть сахару.

— Сахар? — заикаясь, спросил Хайкл и почувствовал себя как в детстве, когда мальчишка пошустрее него подставил ему ножку, и он упал, вызвав смех у окружающих проказников. — Почему это он требует сахару?

Мойше Хаят пожал плечами: он не знает. А почему Даниэл-гомельчанин после операции потребовал, чтобы его одевали и раздевали именно медсестры, а не товарищи? Похоже, есть связь между желанием Даниэла-гомельчанина, чтобы женщины из больницы видели его отощавшее тело, и ненасытным желанием Шимшонла-купишкинца есть сахар после его неудачной войны с соблазном зла.

Хайкл зажмурился, словно от соринки, попавшей в глаз, от мысли, что ученики в ешиве не знают, что происходит с купишкинцем. Новости логойчанин мог слышать от соседей парня по квартире, но наверняка не от Ошера-Лемла-краснинца. Тот вообще не разговаривал с еретиком. Значит, речь шла о втором соседе.

— Я уже знаю, кто к вам заходит и приносит все новости. Это Рувен-ратновчанин.

Логойчанин не стал этого отрицать, и на сердце Хайкла лег тяжелый камень. Ему стало тоскливо от того, что он угадал. Год назад Рувен-ратновчанин, точно так же, как все остальные ешиботники, еще был горяч сердцем. Так когда же он успел охладеть? А может быть, подумал Хайкл, он не понял в прошлом году этих парней, потому что был в Нареве только гостем на Дни трепета? Если так, получается, что он напрасно завидовал новогрудковским искателям пути и ему не следовало так рваться приехать в эту ешиву.

— Цемах Атлас вышвырнул меня своими лапами из синагоги, чтобы все это видели и оскорбляли меня. Добился же он прямо противоположного. Именно сейчас ко мне приходят его ученики, — с триумфом сказал Мойше Хаят и рассказал, как Рувен-ратновчанин в первый раз пришел нему с припевом: «Все, что говорят о вас, — сплошная ложь! Я уверен, что вы каждый день накладываете филактерии и не оскверняете субботы!» Рувен-ратновчанин обязан был это сказать, чтобы иметь возможность чаще приходить и хлопать себя рукой по лбу, по тому самому месту, на которое он возлагает головную филактерию. «Я не понимаю, — говорит он, — не понимаю, чем реб Цемах-ломжинец так нравился девушкам на выданье, когда был холостяком».