Цена нелюбви
Шрифт:
Твои аргументы были убедительными, хотя интересно, не скрывалась ли за ними убогая романтика жизни с ребенком-инвалидом: с одним из тех нескладных, невинных посланников Бога, которые учат своих родителей, что в жизни есть нечто большее, чем умники, и на которых можно изливать ласки, как на домашнего любимца. Готовый выпить любой, даже вонючий, генетический коктейль, намешанный нашими ДНК, не заигрывал ли ты с перспективой дивидендов самопожертвования. Ты обнаруживаешь в себе сверхчеловеческое терпение, необходимое для того, чтобы ежедневно в течение шести месяцев учить нашего доброго болванчика завязывать шнурки, ты обнаруживаешь в себе бездонный запас щедрости, совершенно недоступный твоей Я-завтра-улетаю-в-Гайяну жене, а в конце концов бросаешь работу, чтобы полностью посвятить себя нашему громоздкому трехлетке и защищать его всегда и везде. Все соседи расхваливают мужество,
Я никогда не рассказывала, но втайне от тебя я сделала тот тест. Его оптимистический результат (примерно один шанс из ста) позволил мне еще раз сгладить грандиозность наших различий. Я была придирчива. В моем отношении к материнству присутствовали условия, жесткие условия. Я не хотела быть матерью слабоумного или страдающего параличом нижних конечностей. Каждый раз, как я видела усталых женщин, привозивших в колясках свое потомство с мускульной дистрофией с больницу Найака, мое сердце не таяло – оно уходило в пятки. На самом деле честный список всего, что я не хотела растить – от слабоумного овоща до карикатурного толстяка, - не уместился бы на одной странице. Однако, возвращаясь мысленно в прошлое, я понимаю: я ошиблась не в том, что сделала тест тайно, а в том, что нашла утешение в его результате. Доктор Райнстайн не сделала тестов на злобу, на злопамятное безразличие или на врожденную подлость. Если бы это было возможно, интересно, сколько рыбы выбросили бы обратно в море.
Что касается самих родов, я всегда гордилась презрением к боли, однако это всего лишь означало, что я никогда не страдала от изнурительной болезни, ни разу не ломала кости и не выживала в автокатастрофе. Честно, Франклин, я не знаю, почему считала себя такой крутой. Я была Мэри Вулфорд физического мира. Мое представление о боли ограничивалось ушибленными большими пальцами ног, ободранными локтями и менструальными спазмами. Я представляла легкую мышечную боль после начала сезона игры в сквош; я понятия не имела, что значит потерять руку на производстве или ногу под автобусом на Седьмой авеню. Тем не менее с какой готовностью мы клюем на чужую мифологию, какой бы искусственной она ни была. Ты воспринимал мою реакцию на порезанные на кухне пальцы – предмет твоего восхищения, дорогой, - как достаточное доказательство того, что я с равным стоицизмом выдавлю предмет размером с большого кролика через отверстие, совершенно к этому не приспособленное. Просто само собой разумелось, что я откажусь от анестезии.
Как ни стараюсь, не могу понять, что мы пытались доказать. Ты, вероятно, считал, что твоя жена – настоящая героиня. Я, вероятно, была втянута в битву за естественные роды. Даже скромная жена Брайна Луиза заявила, что, рожая Кайли, сумела выдержать двадцать шесть часов родовых мук всего лишь с «чаем из листьев малины» в качестве обезболивающего – бесценным фамильным средством, кое она применяла в трех разных ситуациях. Именно подобные дуэли повышаю престиж курса естественного деторождения, который я прошла в Новой школе, хотя держу пари: многие из тех слушательниц, что говорили «Я хочу знать, как это чувствуется», сломались и молили об эпидурале при первой же схватке.
Но не я. Я не была смелой, но я была упрямой и гордой. Чистое упрямство гораздо прочнее смелости, хотя и не так красиво.
Итак, когда впервые мои внутренности скрутило, как отжимаемую мокрую простыню, глаза выпучились, а веки изумленно взлетели, я сжала губы. Я потрясла тебя своим спокойствием, как и хотела. Мы снова обедали в «Бич-Хаус», и я решила не доедать Чили. Демонстрируя хладнокровие, ты дожевал кусок маисового хлеба и только потом отправился в туалетную комнату за бумажными полотенцами. У меня отошли воды, галлоны воды, или так показалось, и я замочила скамью. Ты оплатил счет и даже не забыл оставить чаевые, прежде чем повел меня за руку домой, посматривая на часы. Мы не собирались позориться появлением в больнице Бет-Израэль за несколько часов до того, как у меня начнет расширяться шейка матки.
Позже, когда ты вез меня по Кэнал-стрит в своем голубом пикапе, ты бормотал, что все будет хорошо, хотя никак не мог этого знать. Приемное отделение поразило меня своей банальностью: медсестра зевала, усиливая мою решимость стать образцовой пациенткой. Я удивила доктора Райнстайн своей угрюмой практичностью. Я знала, что роды — процесс естественный,
Смешной и совершенно бесполезный поступок. У меня не было причин пытаться удивить доктора Райнстайн; она мне не очень-то и понравилась. Если я намеревалась внушить тебе гордость за меня, ты и так в результате получал сына, достаточная награда за то, чтобы потерпеть немного визга и грубости. Возможно, тебе было бы даже полезно осознать, что твоя жена — обычная смертная, обожающая комфорт и ненавидящая страдания, и ты бы разумно рассудил в пользу анестезии. Но вместо этого, лежа на каталке в коридоре, я отпускала глупые шуточки и держала тебя за руку. Потом ты сказал, что я чуть ее не сломала.
О, Франклин, теперь бесполезно притворяться. Это было ужасно. Возможно, я смогла бы выдержать определенные виды боли, но разве что в руках и ногах, а не между ног. Эту часть своего тела я никогда не ассоциировала с терпеливостью и со столь отвратительным ритуалом. Время тянулось медленно, и я начала подозревать, что слишком стара, что к сорока годам просто стала слишком неэластичной для этой новой жизни. Доктор Райнстайн чопорно сказала, что я маленькая, словно подчеркивая мою непригодность, а через пятнадцать часов явно потеряла веру в успех и сурово сказала: «Ева! Вы должны сделать усилие».А я то собиралась удивить ее.
Несколько раз в течение суток слезинки скатывались на мои виски, и я поспешно смахивала их, чтобы ты не заметил. Много раз мне предлагали эпидурал, и мои решительные отказы приобрели оттенок помешательства. Я цеплялась за этот отказ, как будто главным было пройти тест, а не родить сына. Пока я отказывалась от укола, я побеждала.
В конце концов возникла угроза кесарева сечения. Доктор Райнстайн прямо заявила, что ее ждут другие пациенты, и мой невыразительный спектакль ее раздражает. Я с ужасом представила, как меня разрезают, словно тушу. Мне стыдно говорить, но я не хотела шрама, как у Риты. Я боялась за свои брюшные Мышцы, и вообще вся процедура слишком сильно напоминала фильмы ужасов.
Я сделала усилие.И мне пришлось признать, что до того момента я сопротивлялась. Каждый раз, как огромная масса приближалась к крохотному каналу, я втягивала ее обратно. Потому что было больно. Было оченьбольно. На курсах Новой школы в наши головы вбивали, что боль полезна,что ее нужно терпеть,и только, лежа на спине, я запоздало поняла весь идиотизм этого совета. Боль полезна?Меня переполняло презрение. Я никогда не говорила тебе раньше, но чувство, с которым я толкала нечто за критический порог, было отвращением.Я презирала себя, распластанную перед чужаками, глазеющими на то, что происходит между моими согнутыми коленями. Я ненавидела острое, крысиное личико доктора Райнстайн, ее резкость и придирчивость. Я ненавидела себя за то, что согласилась на это унизительное представление, когда мне было так хорошо,и именно в этот момент я была бы во Франции.Я отреклась от всех подруг, которые прежде разговаривали на самые разные темы или равнодушно спрашивали о моем последнем заграничном путешествии, а в последние месяцы только и болтали о растяжках и средствах от запора или весело вспоминали жуткие истории о позднем токсикозе и ребенке-аутисте, весь день раскачивающемся взад-вперед и кусающем протянутые ему руки. От твоего неизменно оптимистичного выражения лица меня тошнило.Очень легко желать стать папочкой,покупать весь этот мягкий мусор, когда я раздувалась, как свинья. Это мне пришлось превратиться в трезвенницу, сосущую витамины. Это мне пришлось смотреть, как болезненно набухают груди, прежде такие аккуратные. И это мне приходилось разрываться, пропихивая арбуз через проход толщиной с садовый шланг. Я по- настоящему ненавидела тебя и твое утешающее бормотание. Я хотела, чтобы ты прекратил вытирать мой лоб влажной тряпкой, как будто это хоть что-то меняло. И кажется, я понимала, что ломаю тебе руку. И да, я даже ненавидела младенца, который до сих пор не подарил мне ни надежду на будущее, ни историю,ни удовлетворение, ни «новую страницу», а только неуклюжесть, и смущение, и дикую дрожь, сотрясающую все океанское дно, коим я себя представляла.