Цена нелюбви

Шрайвер Лайонел

— Скажи ему то, что сказала мне, — подсказал ты. — Помнишь, ты сказала, что тревожишься, не чувствует ли он, ну, ты знаешь...

Это было легко. Я посмотрела ему в глаза:

— Я подумала, может, ты чувствуешь вину.

Он решительно прищурился, и я уставилась на свой собственный нос с широкой переносицей, свой узкий подбородок, свой выступающий лоб и смуглые щеки. Я смотрела в зеркало, но понятия не имела, о чем думает мое отражение.

— С чего бы это?

— Потому что предполагалось, что за ней следишь ты!

— Но ты хотела напомнить ему, — сказал ты, — мы никогда не думали, что он будет следить за ней каждую

минуту. Несчастья случаются, и, следовательно, это не его вина. Вот что ты мне сказала. Ты помнишь. В пикапе.

Ну, точно как извинение перед мистером Уинтергрином. Когда мне было девять лет, мне хотелось выпалить: «Почти все эти идиотские орехи были червивыми или гнилыми, старый дурак»,но вместо этого я пообещала собрать целое ведро его мерзких орехов и принести их ему очищенными.

— Мы не хотим, чтобы ты винил себя, — сказала я тем же тоном, каким сам Кевин разговаривал с полицейскими — сэрто, сэрэто. — Виновата я. Я должна была убрать бутылку с гелем в шкафчик.

Кевин пожал плечами:

— Я и не говорил, что виню себя. — Он встал. — Я могу быть свободен?

— Еще одно, — сказал ты. — Твоя сестра будет нуждаться в твоей помощи.

— Почему? — спросил он, продвигаясь к холодильнику. — Один глаз остался, не так ли? Ей же не понадобится собака-поводырь или белая палка.

— Да, — сказала я. — Ей повезло.

— Ей понадобится твоя поддержка, — сказал ты. — Ей придется носить повязку...

— Клево. — Он отошел от холодильника с пакетом нефелиума. Был февраль; как раз сезон.

— Со временем ей сделают стеклянный протез, — сказал ты, — но мы были бы благодарны, если бы ты защищал ее, если соседские дети станут дразниться...

— Как? — спросил он, тщательно очищая оранжевый фрукт от грубой кожицы и обнажая розовато-белую мякоть. — Селия— клоун! Селия— клоун?— Содрав бледную прозрачную кожицу, он сунул фрукт в рот, пососал и вытащил.

— Ну, и все же...

— Послушай, пап.— Он методично раскрыл нефелиум, отделяя склизкую мякоть от гладких коричневых семян. — Вряд ли ты хорошо помнишь свое детство. — Он сунул мякоть в рот. — Сели просто придется утереться.

Я чувствовала, как тебя распирает от гордости за то, что твой сын подростковой крутостью пытается скрыть смятение чувств, вызванное трагическим случаем с сестрой. Этот спектакль, эта подслащенная жестокость были рассчитаны на тебя, Франклин. Да, он был в смятении, да, его обуревали противоречивые чувства, но если бы ты заглянул в его зрачки, то увидел бы, что они густые и вязкие, как деготь. И в его подростковых метаниях не было ничего остроумного.

Кевин протянул тебе фрукт:

— Эй, мистер Пластик, хочешь полакомиться?

Ты отказался.

— Я не знала, что ты любишь нефелиумы, — выдавила я, когда он взялся за второй.

— Ну да, — сказал он, очищая фрукт и катая мякоть по столу указательным пальцем. У шарика был призрачно-молочный цвет катаракты.

— Просто они очень вкусные, — нервно сказала я.

Он вонзился в нефелиум передними зубами.

— Да, как скажешь. Благоприобретенныйвкус.

Он явно намеревался расправиться со

всем пакетом. Я выбежала из кухни. Он рассмеялся.

В те дни, когда мне выпадали утренние часы посещений, я работала дома. Кевин часто вываливался из школьного автобуса как раз во время моего возвращения из больницы. В первый раз, когда он вразвалку переходил Палисад-Пэрид прямо перед моим носом, я остановила «луну» и предложила подвезти его по нашей крутой подъездной аллее. Ты бы не нашел ничего необычного в том, чтобы посидеть в машине с собственным сыном, тем более всего две минуты. Однако мы с Кевином редко допускали столь удушающую близость, и я помню, как болтала без умолку всю дорогу. Вдоль улицы стояли автомобили; родители боялись, как бы их детишкам не пришлось пройти собственными ножками десять ярдов, и я отметила тот факт, что все эти автомобили — претенциозные джипищи. Это слово сорвалось с моего языка, прежде чем я вспомнила, что Кевин терпеть не может, когда я коверкаю слова ради комического эффекта — еще одна уловка, обслуживающая миф моего отстранения от здешней жизни.

— Знаешь, это метафора для всей страны. — Я прекрасно знала, что подобные разговоры бесят моего сына, но, может, потому и не унималась. Впоследствии в Клавераке я буду упоминать Дилана Клиболда и Эрика Харриса только для того, чтобы привести его в ярость. — Торчат над дорогой выше всех и кичатся могуществом, с которым сами не знают, что делать. Они напоминают мне толстых покупателей, слоняющихся по моллу в огромных шортах и гигантских кроссовках и жующих булочки с корицей.

— А ты когда-нибудь ездила хоть в одной такой машине?

Я призналась, что нет.

— Тогда что ты об этом знаешь?

— Я знаю, что они слишком быстро носятся по дорогам, пожирают бензин и иногда переворачиваются...

— А тебе какая разница, что они переворачиваются? Ты же все равно ненавидишь этих людей.

— Я не ненавижу...

— Наглецы, в одиночку гоняющие на шикарных джипах!

Качая головой, он захлопнул за собой дверцу. В следующий раз, когда я предложила подвезти его, он отмахнулся.

Было что-то странно невыносимое в той паре часов, которые нам с ним иногда приходилось проводить в доме до того, как твой пикап заезжал в гараж. Казалось бы, в таком огромном тиковом царстве легко избегать друг друга, но, где бы мы ни находились, я все время ощущала его присутствие, а он, как я подозреваю, мое. В отсутствие буфера в виде тебя и Селии мы чувствовали себя... на ум приходит слово «обнаженными».Мы почти не разговаривали. Если он направлялся в свою комнату, я не спрашивала его о домашних заданиях. Если заглядывал Ленни, я не спрашивала, чем они занимаются. И если Кевин уходил из дома, я не спрашивала куда. Я говорила себе об уважении родителями личной жизни подростка, но понимала, что я просто трусиха.

Это ощущение обнаженности поддерживалось реальностью. Я знаю, что в четырнадцатилетних мальчиках играют гормоны. Я знаю, что мастурбация — естественное облегчение, безобидное и приятное времяпрепровождение, которое не следует поносить как порок. Но я также сознаю, что для подростков — не смейся, для всех — это тайное развлечение. Мы все это делаем (или я делала, да, иногда, Франклин, а ты что думал?), мы все знаем, что мы это делаем, но вряд ли кто-то скажет: «Дорогая, последи за соусом для спагетти, а я пойду помастурбирую».