Цена отсечения
Шрифт:
Жанна смотрела, отключалась; крутилась по квартире, как волчок; нигде не сидится, ничто не спасает. Она обезволела, обессилела, не находила себе места. И ноги сами понесли ее в церковь. Обещала же поставить свечку?
Не то чтобы она раньше здесь никогда не бывала; храма русской женщине не миновать. Крестины, свячение пахучих куличиков, масляных яичек и творожных пасок (поздняя Пасха в этом году; «Христос Воскресе» запоют не скоро)… То надо предков помянуть, как подобает, то соседскую бабушку отпеть. Но потребности самой зайти и помолиться Жанна не испытывала никогда, даже если было очень грустно. Церковь – это что-то пышное, красивое, суровое, из древности,
Толпа ученых медленно стекла по господской лестнице, выплеснулась на приусадебный двор. На морозном солнышке блаженно курил сигарилку Арсакьев; за время лекции похолодало.
– Не прикурите? и правильно, баловство, и вредно, а лекция-то странная. Швед прохвост, молодец, на слабо берет: вот тебе фанк, вложи миллиард! повезет, скажу: предугадал, а разоришься: что ж, мы обычные люди, а есть Провидение. Гений; что говорить. Но вокруг-то, вокруг! Что за свиные рылы? неужели я полжизни был таким же? Какой полжизни, больше! бог ты мой! чертьегознаетчто. Точно курить не хотите?
– Не сейчас, Олег Олегыч. Не на ходу. Пообедаю, в кресле развалюсь и задымлю.
– Простите, я вторгнусь в вашу беседу. Степан Абгарович, не узнаете? – Это был интеллигент с бородкой.
– Лицо знакомое, и даже очень, но кто и как зовут – не помню. Извините. – Степан Абгарович напрягся; наверное, сейчас попросит денег.
– Томск, восемьдесят третий, вы меня из комсомола исключали.
Так. Вот оно что. Понятно. В сентябре восемьдесят третьего года контора накрыла полусекту аспирантов и студентов Политеха. Странные были ребята, много попортили крови. Пили бы водку с шампанским, целовались, делали аборты, ну хотя бы просто, чисто по-человечески, верили в православного бога и читали утвержденные молитвы; нет же; помешались на дурацкой мистике. Сначала подались в буддизм, устремились в астрал; это еще куда ни шло: все тогда интересовались индийским. Затем решили стать посвоеродней. Создали томское братство в честь старца Федора Кузьмича, объявили его царственным гуру. Сочинили самодельную службу, бубнили по ночам нараспев, раздражали соседей: Радуйся, старче Феодоре, царский венец презревый, многая премудрости веры познавый. Или что-то в этом роде. Полная чушь.
На исходе лета, когда комар уже не буйствовал, клещ ослабевал, а дожди еще не начинались, уезжали с палатками за город, копали в окрестностях, на заброшенных заимках, под фундаментами сгнивших часовен – искали останки кумира. За вечерним чаем у костра вели монархические разговоры; осуждали революцию и ждали исполнения пророчеств святого Серафима. Что Россия, дескать, возродится, хотя и не будет богатой, коммунисты уйдут восвояси, а там, глядишь, опять появится русский царь. Откуда возьмется? а Бог даст.
Устроили им русского царя. Кто-то стукнул – то ли городские соседи, то ли деревенские пьяницы. Гэбэшники подкатили на уазике к раскопу. Повязали, доставили в управление. На допросах девчонки стояли твердо, только глазками сверкали из-под черных платочков;
Он угадал. Сухощавый Андропов умер; на трон, задыхаясь, забрался одутловатый легочник Черненко. Установки поменялись; гэбэшники струхнули: группа из пятнадцати человек, крупная подпольная организация, как могли проморгать? По головке не погладят, звездочки снимут с погон. Решили все спустить на тормозах: членов секты исключить из комсомола, аспирантов временно отчислить, пускай послужат в армии. Прочистят мозги и вернутся. Дело свести к самовольным раскопкам. А главное, потише, потише. Не раструбить на всю страну.
Этим потише Степан и воспользовался. Девчонок просто отпустили в академку, под предлогом женских проблем; парней он уговорил повиниться, влепил строгача и сохранил на кафедрах. Только один дурак уперся, решил пойти до конца. Бородки клинышком у него тогда не было. И седина не пробивалась. Но взгляд был такой же, искоса. Голова чуть повернута вбок, бровь приподнята, сектантский глаз горит…
– Что я слышу? Что я слышу? С этого места, пожалуйста, поподробнее. Степан Абгарыч, вы что же, из этих будете, из борцов со светлым-прогрессивным? Не знал, не знааал… – Арсакьев возбудился. – Расскажите-ка нам про господина Мелькисарова. Кстати. Я Арсакьев. Олег Олегович, технарь, бизнесмен, благодетель. А ваше имя-отчество, коллега?
– Недовражин Константин Михалыч, бывший сопроматчик, а теперь художник-грантополучатель. Вы не подумайте, Олег Олегович, Степан Абгарыч меня попытался спасти; я сам предпочел исключиться. И, в общем-то, потом не пожалел. В армию не взяли по здоровью, поступил в универ, на вечерний, получил другой диплом, всю жизнь хотел историей искусства заниматься, потом перестройка, то да се. Остался сам собой и очень даже этим доволен. Вот, в Москве уже столько лет, был женат, сейчас один живу – между городом и деревней.
Наверное, он думал, что сейчас его спросят, почему один – и между; Арсакьева зацепило другое.
– А за что исключили, не тайна?
– За Веру, Царя и Отечество. – Недовражин кратко, сухо рассказал, в чем было дело.
Арсакьев скривил губу.
– Ну знаете, скажу вам откровенно, и я бы вас погнал. Мы таких всегда гнобили. Цари, понимаете, батюшки какие-то, развели мистические сопли, черт возьми, куда ни плюнь, всюду поп! Я как только чую поповский запах, обхожу за версту.
– Так ведь и я некоторым образом беспоповец. – Недовражин искоса взглянул на Арсакьева.
– Но и бог ваш мне тоже не нужен.
– Главное, чтоб вы Ему были нужны.
Слово за слово, они сцепились.
Недовражин набычился, напрягся, по-толстовски заткнул руки за пояс, голову опустил, зыркает исподлобья; Арсакьев заложил правую руку за лацкан, ногу выставил вперед, гневно затряс щеками. Как псы на прогулке, один дряхлый, другой помоложе, но тоже не слишком бодрый; стоят друг напротив друга, лапы раскорячены, шерсть дыбом, утробно рычат, но не спешат рвануться в бой.
Вот, кажется, и развлечение на сегодня.