Цена отсечения
Шрифт:
Во-первых, не была, есть. А, во-вторых, имеется такой особый способ жить – все время вести разведку боем. Выскочил из укрепления, подставился под удар, понял, где прячутся огневые точки противника, и быстрей назад, покуда цел. А там, за крепостной стеной, уже развернуты пушки, снаряды быстро подносят, Ты теперь знаешь, куда нужно прицельно бить: огонь, огонь! Добыча будет нашей. Самое главное в этом способе – не думать об ударе в спину. Не то что не бояться, а вообще – не думать. Потому что такое даже в голову прийти не может. За спиной – все настолько свое, что предательство невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Иначе никогда не победишь.
Ты Мне обеспечивала
Нужно еще кое-что, конечно. Но для того, чтобы состариться под одной крышей, пусть и в разных квартирах, главное – чувство совместного боя. Против посторонней жизни. Против натиска обстоятельств. Любовь это или не любовь? Не знаю. О словах готов поторговаться. Но, видимо, Я именно так люблю, а по-другому не умею, не хочу и не буду.
Поэтому когда Ты начала закисать, Я не просто потревожился о Твоем душевном состоянии. Если хочешь, Я почувствовал, что сам тону. Судорога. Ты когда переехала в Томск? В каком возрасте? Девчонкой или уже подростком? Ты говорила, но Я забыл. Но неважно. Я лично там вырос. Мы с мальчишками купались в ледяной Томи. В трусы всегда закалывали английскую булавку. Если сводило ноги, нужно было ткнуть в икру булавкой, до крови, чтобы сразу отпустило. Чем резче боль, тем быстрей разжимается мышца. Считай, что Я не только о Тебе заботился, Я себя спасал. Нужен был болевой шок, чтобы не пойти ко дну.
А получилось все как получилось. Прошу прощения. Но дальше все равно решать Тебе. Начала Ты отдельную жизнь или просто ответила новой судорогой – на попытку судорогу снять.
А хочешь Мою версию? Ты не влюбилась. Ты уцепилась. Чтобы от Меня удрать. Ты себя уговорила. Ты – в этого? Я не верю. Я его слепила из того, что было. Как в песне. Вот что это такое.
Буду ждать. Либо твоего письма, либо письма от Забельского. Можешь не волноваться. Ни Тебя, ни тем более Тёму в случае чего не обижу. Но все-таки подумай еще раз.
Пока, Жанна.
PS. Если что, письмо от Забельского должно быть на бланке. Закулисно списываться с Ним не буду. Передай».
Подписи он не поставил. Это лишнее.
Самолет забился мелкой дрожью, взревел и помчался по взлетной. Колотун внезапно прекратился, рев притих, движение стало гладким, как детский взмах на качелях. Пейзаж разрастался вширь, как будто раскрывалась диафрагма. Леса, озера, реки, суетливые трассы, хаотичная россыпь домов, крытых ржавым железом, блескучей жестью, новенькой кудлатой черепицей. Золотым и белым сияли острые церкви, закругленные бисерными куполами. Солнце сверкало нещадно; где-то там, внизу, грелись кошки, блаженствовали дедушки и бабушки, просыхала земля.
Соседнее кресло пустовало; Мелькисаров бросил на него огромную конфетную коробку. Сладкого он не любил, но удержаться не смог: в дьюти-фри продавали роскошный набор с картинками из Третьяковки. Безмятежные медведи, мягко приминающие хвою; ржаво-серая осень; детишки, как лошадки, тащат материнский
Принесли газеты; перед завтраком зазвякали бутылки в сине-стальной тележке: пожалуйста, вода без газа и томатный сок; на фарфоровых блюдах разложили икряные тарталетки, изящный омлет; дали горячего чаю со сливками; собрали грязные подносы. Когда он снова посмотрел в иллюминатор, под ними были только облака. Скучные, вязкие, как только что взбитый белок. Мелькисаров откинулся в кресле и прикрыл глаза.
Эпилог
У Томских намечался праздник. Посреди прогретого газона сиял белоснежный шатер. Любимые овчарки Алекс, Масяня и Васса носились наперегонки, сталкивались в воздухе могучими телами, лаяли напропалую, тыкались холодными носами в поваров, таскавших уголь и припасы; повара трусливо охали.
Слева от шатра была возведена концертная площадка; музыканты приноравливали звук; повизгивали скрипки, резонировал контрабас; духовики издавали неприличные звуки: пррр…пррр. Дирижер заигрывал с худышкой в серебристом платье; из-под короткого плаща маэстро торчали вороньи фалды концертного фрака; красотке было холодно, она крепилась.
Поближе к дому, под навесом, рабочие в комбинезонах выставляли мощные этюдники с картонными листами; оттуда доносился запах неразбавленной гуаши, акварели на меду – и свинцово-тяжелого масла. Это Ванька придумал, его ноу-хау: художник по вкусу клиента. Так сказать, эскорт-услуга. Хочешь Софронова, будет Софронов. Или Дубосарский. Или даже Кантор, если хватит денег. Художник обозначит тему, немного обождет в сторонке, даст время проявить фантазию – и начнет сеанс одновременного рисунка.
Вообще, он оказался ловким малым; именины, крестины, корпоративы – очередь расписана на месяцы вперед. Делает со вкусом, самобытно, но при этом с пониманием клиента, как бы изнутри его заверченных мозгов. Судя по всему, деньгами тут правит Жанна, но держится в глухой тени: это все Ухтомский, что я, а вот он – молодец. Сколько лет ждала своей минуты… Страшно сказать, повезло. Хотя что значит повезло: Ванька при ней, а она-то сама по себе. Со Степаном развелась, за этого не вышла; на людях появляются вдвоем, а живут на два дома. Ванька где-то в Куркино, Жанна в своей квартире, а в Степиной теперь – наездами – Артём.
Тёма, надо сказать, здорово изменился, солидный юноша; щеки розовые, снигириные, вид мрачноватый, но не злобный. Волосы отпустил; жесткие, стоят дыбом, зрелище комичное до умиления. С полуотчимом вполне сошелся; они сегодня приехали вместе, пораньше; именно Тёмка придумал, как развести в пространстве стариков, молодых и детишек – и при этом избежать концертной какофонии. Виртуозы сыграют возле дома, для старших; через овраг, на спуске, за елями – будет зажигать Земфира, причем колонки развернут налево, в сторону «Барвихинских далей»; а за домом, под присмотром целой армии нянек, пускай веселятся клопы. Все вместе, в общей куче: и внуки партнеров, и детишки из его звенигородского лицея: сироты, но никаких детских домов! никаких! домашняя атмосфера, воспитателей все зовут мама и папа, но только на вы.