Цена отсечения
Шрифт:
Наладить отношения с местными было труднее. Они почти не работали – негде, и, как им положено, пили. Если бы самогонку! нет, политуру, которая дубит нутро и выжигает мозги без остатка. Выпив, начинали дурить. У пенсионеров были наличные деньги; по пятым числам приезжал почтальон. У сорокалетних денег не было. Но были недопропитые силы. Семидесятилетняя Федотовна прикормила механика Витю. Тридцать четыре года, высокий, белобрысый, разболтанный: походка на шарнирах. Весной он жег ей траву и рыхлил землю, лето проводил задом вверх, окучивал картошку; гладкая спина, поросшая мелкими кустиками блеклых волос, прогорала до угольной черноты. Осенью и зимой помогал по хозяйству: мыл полы, готовил
Ее ровесник, дядя Ваня, любивший приговаривать стихами, оплачивал пенсией сыновнюю покорность и право на старческое самодурство. Сын его, Коля-маленький, обязан был по вечерам стрелять ворон и подбрасывать рваные тушки бабам, чтобы утром дядя Ваня мог бродить по деревне, слушать матерную ругань и радоваться. С похмелья самое оно, бодрит.
Медсестра Новоделова, женщина трудной судьбы, при зарплате и в полном соку, позавидовала Федотовне. И перекупила Колю у отца. Уговорила поселиться у нее. Коля ответил: а что ж? и тут же переехал. Ночью ничего не смог. Медсестра сказала ему обидное. И с утра он запил по-черному. Брел, шатаясь, поперек бетонки, мотался вдоль реки, по-звериному выпрыгивал из-за куста, пугая соседей; на четвертый день явился к медсестре и сказал: дай денег. Или выпить. Та обиженно его послала. Он предупредил: повешусь. Она ответила: а мне-то что?
Коля сказал: ну смотри. Саданул дверью.
Через пять минут Новоделова слышит во дворе: иииык! Выбежала; на дубе висит Николай и дергается. Взвизгнула, схватила сапожный нож, перерезала ремень и откачала. Все-таки медсестра; профессионал. Коля постепенно отошел, но в уме слегка повредился. Не гнать же его было после этого? Так и стал он жить у Новоделовой, как большой человеческий пес. Постреляет ворон, приберется в доме, постирушки сделает и спит возле печки.
Ссориться с соседями было бессмысленно; мириться – незачем. Оля с Недовражиным жили среди селян, как заживо погребенные – в царстве теней. Ни помощи, ни вреда. Но постоянное чувство опасности: что и когда им в голову взбредет? что померещится спьяну? Ночью в деревне городскому человеку страшно; за окнами полная темень, дом живет своей жизнью, покряхтывает, стонет; то на чердаке загремит, то крыса начнет обихаживать подпол, смачно крошится деревянная опора, и кажется, что кто-то пилит и сверлит, а потом начнет убивать.
Чем бы дело кончилось – Бог весть. Но тут произошло второе, можно сказать, чудо. Недовражин съездил в город, распечатал рукопись пособия, отправился сдаваться в фонд. Получил инвентарный номер: представлено вовремя; теперь отправят на рецензию, проведут через экспертный совет. Денежки – в январе. В январе так в январе. Животы от голода не сводит; заначка есть. На выходе столкнулся со старым знакомым, Белужским; тот ведал при фонде искусством. Белужский рассеянно, сквозь мысли, посмотрел и буркнул: здравствуй. Но вдруг очнулся, сосредоточился на Недовражине, и заинтересованно сказал:
– А ну-ка стой! Ты у нас искусствовед?
– Искусствовед.
– В деревне живешь?
– На селе.
– Пойдем обедать.
В отличной фондовской столовой кормили вкусно и недорого; подавали на синих тарелках, наливали в желтые чашки: фирменный стиль. Оказалось, что Белужский проворонил время, не освоил бюджет, предназначенный для развития местных сообществ, и теперь ему нехорошо. Прямо сказать, херово. Но выход есть. Но выход есть.
– Придумаешь, а?
– Да что же тут можно придумать?
– Посочиняй, докрути, денег срубишь. Соседям поможешь, они тебя полюбят. И меня спасешь, а уж я тебя не забуду.
– Видел бы ты этих соседей.
Недовражин представил себе дядю Ваню перформансистом, а Федотовну – куратором. Смешно.
– Врешь! искусство лечит, ты попробуй. Хуже не будет; ну не выйдет и не надо, мы тебе второй транш не погасим, ограничимся половиной, тоже деньги, поди плохо. Через неделю, а?
И Недовражин согласился.
Оля долго смеялась. Прикрыла беззубый рот, хохотала. Животики надорвешь. И для смеху предложила: а давай построим кукольную страну? Твой папа столярничал, ты и сам вполне себе умелец; местные плести лозу не разучились; вдоль речки полно ивняка, по весне пускай подрубят, вымочат, и сплетут – дома, магазины, церковь, вал, городские ворота. А еще феодальную крепость. А еще небоскребы. Кулебино оно такое… разбросанное, запросто можно между избами поставить – где маленький замок Ив, от слова ива, где плетеный Авиньон (и здесь различается ива), а где Нью-Йорк из прутьев. Нет, а правда. Надо попробовать, любопытно. Поиграться в добрую игру. А пока, до весны, нарисовать план, как следует подготовиться, документы через фонды провести.
На следующий день Недовражин пошел по избам.
Федотовна слушала отрешенно и молча, как большой недовольный начальник слушает подчиненного: врет небось.
– Домики?
– Домики.
– Сплести?
– Сплести.
– За деньги?
– За деньги.
Тишина.
Дядя Ваня был в досаде; подурневший Коля ворон больше не стрелял, похмелье развеять было нечем. Он по-бухгалтерски сдвинул очки на лоб и твердо сказал:
– Деньги вперед.
– Вперед не дам, пропьешь и ничего не сделаешь.
– Бесплатно птички поют.
– Ну я же говорю: потом – сполна.
– Сполна бутылка вина. А посередке – бутылка водки.
Недовражин понял намек. Принес дяде Ване чекушку. Тот, булькая, выпил из горлышка и предложил: означенную сумму пополам, вторую часть – по сдаче, первую, помалу, ежедневно. Вечером. Но чтобы с утречка дядь Ваня был как огурец.
Пройдя село насквозь, Недовражин всех уговорил. Хотя уверенности не было, что они – не затаились. Смотрели хмуро, прищурясь; что-то в уме делили на два, на три, на десять. Одна только мясотелая медсестра захлопала, как девочка, в ладоши: буду занозы вытаскивать и порезы йодом заливать, а то в медпункте делать нечего. Даже красивых огненных банок никому не поставишь. Пьющий народ не болеет. Разве что споткнется и расквасится. Эй, Коленька! будем большие игрушки плести? будем, будем, мой сладкий. Нет-нет-нет, иди, не слюнявь, не сейчас.
В середине августа явилась комиссия. Белужский в центре, с ним искусствовед Бабанова, художник Тулик и куратор Медовая. Бабанова была женщина красивая, но нервная, зыбкая, губы на всякий случай слегка поджаты, в ожидании возможной обиды. Куратор Медовая всегда жила напролом; шла уверенно, дерзко, раздвигая грудью плотный воздух. Тулик был пострижен под монаха, с тонзурой и челкой, очки носил огромные и стильные, стальные, бороду – поповскую, лопатой; очень выразительно. Недовражин расчетливо повел гостей споднизу, вдоль речки, чтобы зрелище раскрылось сразу, общим планом, а лишь потом проступили детали.