Цепь в парке
Шрифт:
Он резко оборачивается и изо всех сил дует в лицо тете Марии; отшатнувшись от него, она хватается за большой стол, но, даже вцепившись в край обеими руками, шатается на своих ватных ногах.
— Ди… карь несчастный! Вот… я тебе… покажу!
И она валится на ковер. Он глядит на нее, не шевелясь, и чувствует приступ тошноты.
Его спасает появление тети Розы: платье у нее все в крупных цветах, шляпа тоже, а на руках белые кружевные перчатки. Вопросов она никаких не задает, помогает тете Марии подняться и подталкивает ее к дверям, сердито шепча:
— До чего ты дошла! Средь бела дня! И при ребенке! Господи, да что же нам с тобой делать?
Пока теток нет, он подходит к пианино и пробегает пальцами
Через минуту тетя Роза возвращается.
— Пошли, я готова. Теперь ты убедился, что тетя Мария и вправду больна? Она тебе что-нибудь сказала?
— Нет, я даже не слышал, как она вошла. Она ослабела оттого, что ничего не ест?
— Может быть, — отвечает тетя Роза, словно сама об этом подумала. — Теперь она поспит, и ей станет лучше.
Когда они выходят из квартиры, на лестнице они замечают сидящую девочку. При виде нее его охватывает такая радость, что он совершенно теряется и застывает на месте.
А она, она вскакивает со ступеньки и с серьезным видом разглядывает его. Волосы! Он никогда ничего подобного не видел и даже представить себе не мог, что бывают волосы такого цвета: рыжие, нет, какие-то золотистые, очень длинные и до того легкие, что колышутся в луче света при малейшем движении. Кожа на ее лице и на голых руках и ногах белая-пребелая, усеянная крохотными веснушками; он встречается с ней взглядом и тонет в темном омуте ее глаз. На ней зеленое платье с большим белым воротником. Он тут же решает, что на всем свете нет более прекрасного и нежного существа, бесценного существа, так что он, наверно, никогда не посмеет взять ее за руку. Он не смеет шевельнуться из страха, как бы она не растаяла у него на глазах.
Тетя Роза уже спустилась этажом ниже и кричит раздраженным тоном:
— Чего это ты там застрял?
Но он стоит, словно скованный пристальным, почти суровым взглядом темно-медовых глаз. Стараясь побороть смятение, он с трудом улыбается, но, вероятно, улыбка у него получается очень уродливой, потому что девочка показывает язык и как ни в чем не бывало продолжает разглядывать его.
— Привет, — говорит он наконец, не узнавая собственного голоса.
Она молчит, и это подавляет его.
— Иди скорее, иначе мы ни в какой парк не пойдем, — выходит из себя тетя Роза, и ему делается неловко за ее крикливый голос.
Ноги у него вдруг стали тяжелые, словно гири, он чувствует под этим беспощадным взглядом, что разучился ходить, но после еще одной, столь же неудачной попытки улыбнуться он все-таки поворачивается к девочке спиной и начинает спускаться.
— Если вы идете в парк, я тоже пойду с вами! — вдруг кричит она веселым голосом, перегнувшись через перила. От волнения его охватывает дрожь.
— У тебя есть мать, с ней и гуляй, — сухо отвечает тетя Роза, крепко стискивает его руку и тащит вниз по лестнице.
— Почему ей нельзя пойти с нами? Тебе жалко, что ли?
Только что ему даже нравился ее наряд и шляпка с цветами, а теперь тетка кажется ему нелепой, словно одна из ворон переоделась в городскую даму. Но она не отвечает и по-прежнему тянет его за собой, шагая, как гренадер, полная враждебной решимости подарить этот праздник только ему одному.
— А если ее мамы нет дома и она осталась одна?
— Это уж точно, что она одна и матери ее, как водится, дома нет! Ни днем, ни ночью!
Он слышит, как за их спиной девочка прыгает по ступенькам на одной ножке, а когда он оглядывается, она стоит уже на площадке, поджав одну ногу и приложив
— Ее мать — дурная женщина. С ними не надо разговаривать. Ни в коем случае.
Он не может представить себе, что такое дурная женщина, вот разве что тетя Мария. И как можно так сказать про чью-то маму, тем более про маму такой красивой девочки? Что делать ребенку, если другим детям не разрешают с ним разговаривать? Даже с длинным Жюстеном они подчас забывали, что они враги, и разговаривали порой даже вполне мирно. А уж с ней! Скорее у нее надо спрашивать разрешения просто любоваться ею, особенно ему, такому несуразному, такому нескладному по сравнению с ней.
— Настоящая принцесса! — восторженно произносит он.
— Тоже мне принцесса! Дурачок несчастный, пора тебе уж давно глаза открыть!
Утробный смех тетки ужасно бесит его. Так может хохотать лишь колдунья, которой ничего не стоит превратить принцессу в мерзкую жабу. С кем же здесь вообще разрешается разговаривать, спрашивает он себя, а может быть, наоборот, никто из соседей не хочет знаться с его тетками? И вообще, почему они старые девы? Старые девы — это как калеки, потому они и злые, в этом он уже успел убедиться. Словно никто из детей не пожелал взять их в матери. Старым девам тоже чего-то недостает, как и воронью, поэтому они не настоящие женщины. И дело тут не в волосах. Тогда в чем же? Про это никогда не говорят, и с виду ничего не заметно, может, что-то скрыто под платьем и это что-то мешает им иметь детей, а настоящие взрослые мужчины об этом знают — тогда понятно, почему старые девы не любят мальчиков. Про ворон Жюстен утверждал, что у них нет сисек и они подкладывают в лифчик мешочки, а вечером вынимают, когда ложатся спать. Если так, то Святая Агнесса наверняка не ворона, он знает это совершенно точно, и у него есть доказательства, просто ее упрятали в Большой дом из мести. И у старых дев, наверно, тоже там пусто, но они, видать, узнали об этом слишком поздно, чтобы присоединиться к воронью, или у них нет чего-то другого, что полагается иметь женщинам. Но поди узнай. На них столько всего наверчено и сверху и снизу, и никто из мальчишек не знает точно, как устроены женщины, все говорят разное. Жюстен, у которого отец священник в Иерусалиме, болтая, как обычно, разные гадости, уверял, что у них между ногами только одни волосы, и все. За это его и прозвали Волосатиком. Но он все врет, этот Жюстен: однажды он своими глазами видел в книге у капеллана статую одной святой — святой Венеры, — совсем голой, и никаких волос у нее там не было, правда, она прикрывала это место рукой. Старые девы сделаны совсем иначе, чем другие женщины, в этом он совершенно уверен, потому-то они и запрещают ему разговаривать с детьми и ненавидят женщин, у которых есть младенцы. Может быть, когда он сам увидит настоящую мать, он во всем разберется и перестанет обращать внимание на то, что ему так противно в тетках.
На улице ему удается высвободить руку, и он идет по краю тротуара, будто они с теткой даже незнакомы. По дороге им попадаются десятки лавочек, и на каждой обязательно реклама, где изображены одинаковые бутылки кока-колы или оранжада, и всякий раз тетя сообщает ему имя владельца и объясняет, что покупать в этой лавочке, а что — в другой, потому что тут дешевле, а там лучше. Она заставляет его повторять за собой названия улиц, будто он сам не умеет читать, показывает в их квартале не только лавчонки, но и дома приятельниц — и он узнает, что у тети Эжени подруг больше и они совсем другие, чем у ее сестер.