Цепь в парке
Шрифт:
— А ты не обижаешься? Прозвище-то не очень красивое.
— Скажешь тоже! Крыса — самое умное животное, я тебе как-нибудь объясню.
И тут же, без предупреждения, слегка подавшись вперед, он запускает в него цепью, она обвивается вокруг щиколотки, но это совсем не больно. Крыса сразу подходит и освобождает его.
— Как тебе нравится моя игрушка? Пошли отольем. А потом к нам.
Крыса ведет его к себе через какой-то странный прямоугольный проход, пробитый прямо в стене дома — он и не знал, что бывают дома с дыркой посередине, — там темно и пахнет
— Заткни пасть, Люцифер! Пожалуйте в мой замок, здесь мои угодья. Землица — первый сорт!
На веревках сушатся облепленные мошками простыни, кругом жужжат пчелы. Пес тут же замолкает.
— А вот еще сооруженьице, красота! Есть на что посмотреть, повыше любого небоскреба…
Длинная белая рука Гастона указывает куда-то вверх: огромные стальные клетки, упирающиеся в землю своими лапами между низенькими домиками, громоздятся друг на друга, уходят в небо все выше и выше и заканчиваются двумя исполинскими каменными колоннами, которые выше самой высокой церкви на свете, они словно гигантское окно, повисшее в воздухе.
— Штаны великана, — смеется Пьеро.
— Ух ты! Надеюсь, у твоего великана нет задницы! — восхищенно восклицает Гастон. — А то представь себе, если… крантик откроется. Ведь целую реку напустит. С золотыми рыбками. Штаны… и придет же такое в голову!
Крыса долго глядит на мост, точно видит его впервые в жизни, и взгляд его становится серьезным, он больше не смеется.
— Чтоб он провалился, этот мост!
— Тебе нехорошо?
— Нет. С чего ты взял?
— У тебя лицо другое стало.
— Здрасьте, лицо у меня другое! А жаль, что я и правда не могу меняться, а то бы я на вас такого страху нагнал.
— А Балибу может, он умеет превращаться в кого угодно.
— Бали… чего?
— Балибу. Это кот, желтый-прежелтый.
— Ну уж кот он всегда кот, меня не обманешь. Крысы кошек не любят… между ними давняя война, а крыс все равно больше.
— Балибу, когда в кого-то превращается, он уже не кот.
— Что ж он тогда, лошадь, что ли?
— Может, и лошадь, но уж никак не крыса.
— Отчего же? Разве он не уважает сыр?
— Не знаю про сыр. Но ведь крысы не такие уж красивые.
— Ты что, хочешь, чтоб я тебе уши надрал? Я, по-твоему, некрасивый?
— А ты не крыса, ты Гастон.
Совсем рядом утонула в траве старая тележка, одни оглобли торчат. Не задев ни единой травинки, Крыса сигает в нее и исчезает.
— Гастон, это ты? А, Гастон?..
Голос доносится с галереи, что в конце тропинки, он более резкий, чем у Крысы, и гораздо сильнее. Крыса не отзывается.
Он шагает прямо по траве, оглядывает лужайку и ждет, когда Крыса подаст признаки жизни. В глубине, возле завалившегося забора, стоит дерево с обрубленными ветвями. Оно похоже на столб с листьями. По другую сторону, там, где уже нет травы, перед белоснежной галереей соседнего дома угадываются
— Заткнись, Люцифер!
Собака умолкает.
— Я ухожу. Мне с тобой скучно.
Внезапно над оглоблями тележки вырастает фигура Гастона — его словно подняла вверх сама трава.
— Проходи, не бойся. Это все, что от автомобиля осталось. Твой братец мне презентовал.
— Нет, я ухожу. Наверно, уже звонили к мессе.
— Да что ты, у тебя еще полно времени. Смотри, ты ведь совсем рядом, лезь ко мне.
Когда он добирается до тележки, Крыса своими длинными ручищами подхватывает его, и он понимает, почему Крыса так легко впрыгнул туда и при этом не ушибся. В тележку свалены надутые автомобильные камеры, и по ним ходишь, как по мячам.
— Почему ты зовешь его Люцифером?
— Потому что сам черт его сюда принес, а меня он принимает за господа бога… В хорошую погоду я валяюсь тут целыми днями и ворон считаю. Очень полезно для легких. Как на даче!
Он сам не знает почему, но ему хочется поскорее уйти отсюда, вернуться на улицу. Здесь Крыса чувствует себя хозяином, голос у него теперь вовсе не надтреснутый, и он больше не похож на ребенка-великана, которого страшно обидеть. И он повторяет:
— Мне нужно идти.
— Да что это на тебя нашло? Я ведь тебе еще ничего не показал. Хочешь, покажу дом, где ты жил? Он тут, совсем рядом.
После дома Крысы ему уже не хочется идти смотреть на свой собственный дом. Пожалуй, он и впрямь припоминает, как Марсель возился с машиной. И даже помнит черный автомобиль на высоких колесах, с округлым задом; по бокам подножки, а в кабине, когда дверцы были закрыты, пахло маслом и мокрыми тряпками, переднее стекло можно было поднимать, толкнув рукой, а чтобы воспользоваться багажником, приходилось откидывать сиденье; машина вечно стояла в их дворе, выезжала изредка, и то на короткие расстояния, и Марсель без конца ворчал… и тот, другой, — тоже. И ему представляется, как этот автомобиль проходит сквозь дома, проносится по цветам в садах и даже по белым уткам в красивом пруду, а за рулем никого нет, потому что лицо водителя ему вспоминать не хочется.
— Что такое пиво?
— Пиво? Чего это ты ни с того ни с сего про пиво спрашиваешь?
— Просто так. Из-за тех лошадей, думаю.
— Его делают здесь рядом, на берегу реки, ведь пиво — это вода. Завод Мольсона…
— Нет, не вода!
— Водичка, только веселая: от нее счастьем писают. Я ее сам лишь один раз пил. Мне нельзя. Все из-за…
— Из-за твоих легких. А почему счастьем писают?
— Потому что богатые туда чего-то подпускают, чтоб бедные пили и воображали, будто они счастливы, и теряли бы голову. Ничего нет более жалкого и противного, чем счастливые бедняки! Не пей никогда.