Цепь в парке
Шрифт:
— Я ее ненавижу! — кричит она, и ее рука, которую он держит в своей, сжимается в кулачок. — Она там выпила черт знает сколько, хохотала, как дурочка, а потом они понесли такое, и она вместе со всеми, словно их тошнило словами. И знаешь, что она им сказала?
— Что ты убежишь со мной на край света!
— Мне не до шуток, Пушистик. Она сказала, что три месяца назад получила письмо, и в нем было написано, что daddy, подожди, я должна точно вспомнить, слово в слово… и она смеялась, понимаешь!
— Я поколотил тетку Марию, потому что она говорила гадости про моего отца.
—
— Потому что…
Он замолкает, ведь даже про себя, ночью в постели, он никогда не произносил этого слова.
— Он пропал без вести где-то над Германией. Вот что она сказала, слово в слово. Это значит, что он умер, а она смеялась с чужими людьми.
— Что ты, мой золотистый мышонок! А парашюты? Уж твоя-то мать про них знает лучше, чем кто-нибудь. Летчики опускаются на землю, как большие бабочки, и сразу прячутся. Скоро ты наверняка получишь о нем весточку.
— Это она получит. А мне ничего не скажет, ведь ей это все смешно.
— Ладно, сегодня вечером мы убежим на край света, на этот раз на тебя, кажется, можно положиться.
— Можно, можно, Пушистик. И я ничуть не боюсь. Клянусь, чтоб у меня язык отсох!
Он останавливается посреди тротуара и пристально глядит на нее сквозь внезапно набежавшие слезы; она такая красивая и хрупкая, что в это трудно поверить, и такая чудовищная несправедливость, что им не разрешают остаться у мамы Пуф, а сегодня они, наверно, в последний раз играют вместе в кругосветное путешествие, другой возможности у них просто не будет, и он не может ничего от нее требовать, он не имеет права, потому что у нее все-таки есть мама, и хотя ее мама странная и холодная, совсем как старая дева, но все-таки она красивее их и разговаривает совсем по-другому, и вообще всякая мама хоть немножко да любит своего ребенка, даже если не всегда это показывает. Он торжественно протягивает ей руку и объявляет дрогнувшим голосом:
— Ты должна укусить меня до крови, и мы больше никогда не расстанемся.
— Но я не могу тебя укусить, Пушистик! Я тебя люблю!
— Как раз поэтому. Мы должны скрепить наш союз кровью, пожениться. А тебе я просто расцарапаю комариный укус на руке. Потом ты помажешь его моей кровью, а я помажу твоей то место, куда ты меня укусишь. Кусай, если ты меня любишь.
— Не могу, Пьеро. А может, есть другие способы?
Он прижимает свою руку к ее влажным губкам и ждет, закрыв глаза. И почти не чувствует ее зубы.
— Ты не кусаешь, а целуешь. Кусай сильней! Клянусь, мне совсем не больно.
Она делает еще одну попытку, но на его руке остается лишь едва заметный след ее зубов.
— Ты что, нарочно? — злится он. — Ну представь себе, что ты ешь, обжора!
И в ту же минуту ее острые беличьи зубки вонзаются в его руку и прокусывают ее до крови, которую она поспешно слизывает.
— Прости меня, Пьеро. Ты ведь сам просил.
— Обычно надрез делают ножом, так лучше. Но ты бы все равно не смогла.
— У тебя такая вкусная кровь, как микстура от кашля.
— Ты просто вампир, перестань лизать мою кровь! Нам не хватит, чтобы помазать твой укус.
— Сам ты вампир! Это еще кто такой?
—
Она протягивает ему руку и так крепко зажмуривается, что от ее лба ничего не остается.
— Я же не буду тебя кусать. Что ты гримасничаешь?
Он царапает ногтем комариный укус, и сразу же выступает кровь.
— Так не считается, я ничего не почувствовала.
Он разглядывает каплю крови и понимает, что волосы у нее вовсе не красные, да и веснушки тоже. Потом проводит по ее руке своей, но крови совсем чуть-чуть, и он не очень уверен, совершился ли их брак.
Серьезная и просветленная, словно принимая первое причастие, она благоговейно целует его.
— Когда мы бежим? Завтра?
— Сегодня вечером. А то они догадаются…
Он произносит «сегодня вечером» и вдруг с удивлением замечает, что солнце почти скрылось и уже зажглись фонари. Наверно, он вернулся после своей прогулки на галерею гораздо позднее, чем ему казалось.
— Сегодня вечером? — дрожа спрашивает Джейн. — Но ведь я с собой ничего не взяла. А где мы будем ночевать?
— Ты что, собиралась чемоданы с собой тащить, чтобы все сразу поняли что к чему?.. Ночевать будем в нашем доме.
— В нашем доме? Это где?
— У меня есть дом, — коротко отвечает он с таинственным видом.
— И ты мне до сих пор об этом не сказал?
На ее желтое платье падает тень, а красные руки кажутся медными в тусклом оранжевом свете, слабо освещающем улицу.
— Ну как, кровопролитие окончилось? Индейцы заключили мир? — Это Папапуф, который сидит на крылечке своего дома, шутка ему удалась, и он может посмеяться. — Что за таинственные вещи совершаются у меня под носом! Да не волнуйтесь, я никому ничего не скажу. Я ведь тоже когда-то обручился таким способом. И не с мамой Пуф, конечно. Так что могила!
— Если ты все видел, тогда это не считается. Придется начинать все сначала, а я больше не смогу его укусить, никогда не смогу.
— Ничего, ничего! Белкам полагается кусаться. Он должен к этому привыкнуть. Мы тебя долго ждали, Пьеро! Решили устроить пикник на острове Сент-Элен. Думали, ты поедешь с нами.
— Без меня! — негодует Джейн.
— Бедный мышонок, не можешь же ты поехать одновременно и на виллу богачей, и на остров бедняков. Все мои разболелись, не то перегрелись на солнце, не то объелись мороженым, а может, напились из реки. Только такой крепыш, как я, и устоял.
— Да пригласи же их войти, невежа! — кричит мама Пуф в оставшуюся приоткрытой дверь.
Она показывается на пороге, заполняя собой весь дверной проем, и рядом с ней Папапуф кажется еще более хлипким.
— Ох, мышонок, до чего же ты хорошенькая! Тут и до греха недалеко. Будь ты моей дочерью, я бы запирала тебя на ключ и запрещала болтать с такими старыми проходимцами.
— А что, если бы не Пьеро, мы могли бы с тобой прогуляться, да, белочка?
Папапуф встает, и голова его оказывается чуть выше колен мамы Пуф, которая стоит на крыльце. Лицо его хмурится, и он говорит, обращаясь только к маме Пуф, но они все слышат: