Цепная реакция
Шрифт:
– Так ведь одна кручусь...
– горестно вздохнула Людмила.
– От моего-то какой толк? Ни украсть, ни покараулить... Живет как алоэ в горшке...
– Ну, толк не толк...
– произнесла начальница задумчиво.
– А все же мужик... Вот я - да, все в одиночку... Да еще с лоботрясом великовозрастным! Вчера из милиции вызволяла...
– Чего натворил?
– Поперся с приятелем на какой-то диспут по изгнанию нечистой силы. Вырядились: приятель Иисусом Христом, а мой - дьяволом! С хвостом и рогами! Ну и задержали придурков! "Иисуса", правда, выпустили, а моего олуха в клетку засунули, и если б не
– Я тогда посмотрю быстренько деньги, - засуетилась Людмила.
– Чтобы с самого утра поменять... Курс ведь скачет как конь ретивый...
– Ну давай, давай...
Оставшись одна, Людмила механическим жестом вытряхнула из пепельницы в корзину для бумаг начальственный окурок и призадумалась.
Финансовая операция, предложенная ей Башмаковой, с каждой минутой казалась все более простой и привлекательной. Да и вряд ли стоило отказывать Зинаиде даже в том случае, если бы в махинации присутствовал какой-либо элемент риска: начальница была дамой жесткой и злопамятной.
В отдел они пришли работать шесть лет назад, сразу сдружились, но когда Зинаиду повысили - перевели на должность начальника отдела, дружба дала стремительно растущую трещину. Никаких ожидаемых поблажек от подруги Людмиле не перепало; напротив, та неустанно отчитывала ее за опоздания, устраивала выволочки за малейшую небрежность и выражала откровенное возмущение, если подчиненная без предварительного доклада заглядывала в ее кабинет. Неделю назад, подкараулив Людмилу, припоздавшую с обеденного перерыва, высказалась в том духе, что нерадивому эксперту следует поискать другую службу, совместимую с походами по магазинам в рабочее время.
Так что сегодняшнее предложение Зинаиды несло в себе двойную выгоду, ибо общая махинация повяжет их деловыми тайными узами. А там, глядишь, приволокут на экспертизу новый мешок...
Домой Людмила вернулась в прекрасном расположении духа. Тупо покачивающийся в кресле муж, сосредоточенно глазеющий в экран и то и дело щелкающий пультом, привычного раздражения у нее не вызвал - ну таким уродился, что поделать...
А утром следующего дня на машине приятеля Зинаиды она отправилась в нужный пункт обмена валюты.
Обмен произошел без проволочек. Увесистый мешок сомнительных российских купюр преобразовался в пять аккуратных пачек американской достопочтенной валюты, уместившихся в сумочке Людмилы.
А буквально через полчаса она положила эти пять пачек в служебный сейф - ровно пятьдесят тысяч долларов.
Курс в этот день повысился всего лишь на одну копейку, но впереди было еще минимум тридцать дней, и Людмила очень непатриотично и весьма горячо желала отечественным дензнакам самого что ни на есть катастрофического обесценения!
Крученый
Свой первый срок он получил в конце сороковых годов, юнцом, и хотя те, прошлые суд, пересылка и зона ныне помнились уже смутно, никогда не забывалось то опустошающее душу отчаяние, которое охватило его, когда он шел, уже привычно заложив руки за спину, к уготованной ему камере по пустому и гулкому, как тоннель, тюремному коридору, повинуясь отрывистым приказам контролера, корректирующим безрадостный подневольный маршрут.
Тогда казалось - все,
Тусклый коридор, выложенный щербатой плиткой в белесых хлорных разводах, словно тянулся в бесконечность, цокали за спиной подкованные сапоги сержанта, ведущего его в ад, вставали перед глазами улыбчиво-глумливые лица дружков-хулиганов, сподобивших его пуститься на это проклятое ограбление магазина, на котором они так бездарно попались...
И почему он пошел на поводу у этих придурков? Не хотел же, знал, что идет навстречу беде... Но возразить - не смог!
А нет бы продолжать тихо-мирно потрошить кошельки загулявших в вечернем городе хмельных шляп и пугливых дамочек... Сидели бы сейчас в пивной, радостно обсуждая перипетии своих улично-парковых похождений и отстраненно слушая рассказы бывалых ребят, уже оттрубивших свое за решеткой и рассуждавших о жизни в неволе с легкомысленным пренебрежением - мол, где наша не пропадала!
Щелкнул запираемый засов двери, и на него, робко замершего на пороге, уставились тускло и настороженно глаза обитателей тесного, вонючего помещения. И вдруг из сумрака, пропитанного прогорклым, едким запахом запахом тоски, злобы, страдания вперемешку с дешевым куревом, смрадцем параши и горечью чифиря, неизбывным запахом тюрьмы, - донеслось спокойно и миролюбиво:
– О, кремешок нерасколотый подвалил... Знаем такого, наслышаны. Ну, сидай сюда, кремешок, знакомиться будем...
И обреченность ушла. Здесь сидели те, кто знал о нем - не выдавшем организатора ограбления, нашедшем в себе силы промолчать об оставшемся в стороне пахане, что теперь и зачтется... Значит, правильно говорили, что тюрьма - как почтамт.
И он смело подсел на нары к седому угрюмому человеку, протянувшему ему папиросы...
Ныне, когда ему за шестьдесят, а тюремный стаж давно перевалил за четверть века, тот далекий щенок из брехливой стаи нищей послевоенной шпаны вспоминается со снисходительным смешком.
Правда, был щенок злым, умным и неприхотливым, да и с дрессировщиками повезло.
Три первых срока он провел в компании известных на всю страну воров, научивших его ремеслу и "понятиям", давших связи на воле, где не надо было приспосабливаться и юлить, экономя гроши и лебезя перед дешевками из всяких там отделов кадров, а можно было делать свое воровское дело, не ведя счет женщинам, тряпкам и деньгам. А после - и крови.
Зона стала не просто привычной частью жизни - оттуда он черпал силу, уверенность и, наконец, слепо ему подчиненных сообщников; зона дала ему звание вора в законе, кличку Крученый и тайную власть. А в стране, где сидел едва ли не каждый пятый, где за лозунгами о праведности и необходимости ударного труда скрывалось повязанное круговой порукой партийно-хозяйственное благочинное жулье, эта его власть была почитаема - пусть не официально, но как несокрушимая и опасная данность... И с ней мирились. Пускай не все, но категория принципиальных фанатиков составляла, как он полагал, ничтожное меньшинство, ибо кто не воровал и не сидел, тот обязательно приворовывал и от нар не зарекался. А в тех местах, где были нары, он, Крученый, мог миловать и казнить, он был судьбой и роком, судьей и защитником. И любая общественная мораль была для него моралью рабов, а мораль вора почиталась как внутренняя сущность сильного и отважного.