Цепные псы церкви. Инквизиция на службе Ватикана
Шрифт:
«Это массовое помешательство на ведьмах было по существу болезнью воображения, порождавшейся и стимулировавшейся преследованием колдовства. Всякий раз, когда инквизитор или гражданский судья приходил, чтобы уничтожить его огнем, следом вырастал урожай ведьм».
Говоря о Церкви, тот же историк отмечает:
«Каждый инквизитор, которому поручалось искоренять колдовство, был активным миссионером, засеивавшим семенами этого поверья еще большие площади».
Оголтелое преследование колдовства началось под руководством инквизиции, когда церковь еще обладала неоспоримой властью над общественно-религиозной жизнью Европы. И в самом деле, инквизиция была столь одержима колдовством, что вскоре была застигнута совершенно врасплох появлением куда более серьезной угрозы – в виде впавшего в ересь монаха Мартина Лютера. Впрочем, спустя тридцать лет после публикации «Маллеуса» волна «массового помешательства на ведьмах» докатилась и до новоиспеченных протестантских церквей. К середине шестнадцатого столетия и протестанты, и католики сжигали ведьм не единицами, а сотнями, и это поджигательское безумие продолжалось более столетия, достигнув своей кульминации во время массовой бойни Тридцатилетней войны в 1618-1648 годах. В период с 1587 по 1593 год архиепископ-курфюрст Трира сжег 368 ведьм, что составляло более одной ведьмы в неделю. В 1585 году две немецких деревни подверглись столь массовым казням, что в каждой из них в живых осталось только по одной женщине. За трехмесячный период епископом Женевы были сожжены 500 мнимых ведьм. Между 1623 и 1633 годами принц-епископ Бамберга сжег более 600 женщин. В начале 1600-х годов принцем-епископом Вюрцбурга были сожжены 900 человек, среди которых были девятнадцать священников, один из его собственных племянников и немало детей,
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
БОРЬБА С ЕРЕСЬЮ ПРОТЕСТАНТИЗМА
Крестовый поход против колдовства позволил Церкви вволю потешить свое женоненавистничество и поставить женщин под авторитарный контроль, переводивший их на положение подчиненных и державший их на якобы предназначенном для них месте. В конечном счете, однако, имелись и не столь очевидные последствия. Ибо ведьма, как хранитель женских тайн и древней языческой религии, была также и олицетворением естественного порядка, мира природных явлений, с которым она имела куда более тесную, куда более интимную связь, чем священник. А ведь природа, как мы знаем, была по сути своей «нераскаявшейся». Природа по-прежнему пребывала в «падшем» состоянии, ей еще только предстояло быть искупленной, еще только предстояло быть приведенной в безропотное согласие с божественным законом – или по крайней мере с божественным законом в истолковании церковных умов мужского пола. Природе еще только предстояло быть прирученной и упорядоченной. Только тогда она перестала бы служить прибежищем, укрытием и потайным лазом для демонического. К несчастью для Церкви, эта проблема была не так проста. С самого начала – с тех самых дней, когда из иудаизма и язычества выросло узнаваемое и отличимое «христианское» учение, – церковные теологи сталкивались с трудностями при определении демонического. В периоды социальной, культурной, политической или духовной анархии, когда Церковь являла собой оплот порядка и последовательности, демоническое могло быть безопасно определено как любое проявление беспорядка. В такие периоды дьявол и правда был прямым потомком козлоподобного Пана, властелина «нераскаявшейся природы» со всей ее необузданной и, по всей видимости, хаотической энергией, которая, естественно, включала также и сексуальность. В такие периоды вера несла ярмо рационализма, а ее антитезой было демоническое – бесноватость, одержимость, разнузданность, иррациональность. Потому считалось, что демоническое проявляется в колдовстве и особенно в Вальпургиевой ночи, или «шабаше ведьм». И потому именно в колдовстве и в иррациональных, подчас сексуальных обрядах языческой религии инквизиция стремилась распознать исконного противника христианства – врага рода человеческого. Были, однако, и другие примеры, когда сама Церковь плодила безумие, а вера объединялась не с рационализмом, но с иррациональностью. Если бы можно было вулканическую и буйную энергию Вальпургиевой ночи трансформировать в благочестие – в истерию, ассоциирующуюся, например, с некоторыми церковными праздниками или с самозабвенностью, нередко наблюдающейся в евангелических сектах сегодня, – ее могли бы признать и одобрить. Посещение суккуба в виде Елены Троянской, быть может, и послужило к осуждению Фауста на вечные муки, но тот же психологический механизм, породи он вместо этого видение Богоматери, мог даровать венец святости. Если в видении являлась Богоматерь, а не Елена, демоническим становилось то, что подвергало сомнению действительность видения. Если брать шире, то демоническим становился скептический ум, который оспаривал правоту провозглашаемого Церковью. Если дьявол мог порой принимать вид бесноватого Пана, он также мог принимать вид холодного, хитрого, вкрадчиво обольстительного и убедительного Люцифера, коварного логика и искусителя, чья тонкая софистичная аргументация могла обмануть самого искусного богослова. Именно в таком виде – в облике змея в саду Эдема – дьявол якобы впервые явил себя в Ветхом Завете. И именно в таком виде, согласно христианским пропагандистам, Люцифер, вследствие своей интеллектуальной гордыни, был якобы впервые изгнан из рая и со своего места рядом с Богом. Если дьявол мог порой быть неистово иррациональным, значит, он также мог быть сверхрациональным, сверхинтеллектуальным.
Когда вера зависела от иррационального убеждения и беспрекословного послушания, дьявол становился принципом, который осмеливался задавать вопросы, – иначе говоря, любой вызывающе независимой мыслью. В эпоху Возрождения и лютеровской Реформации именно в таком виде, согласно инквизиции, являл себя дьявол и именно в таком обличье инквизиция пыталась поймать и уничтожить его. Это не значит, что преследование иррационального демонического прекратилось. Изобличения ведьм, колдунов и других последователей древней языческой религии продолжались, даже обрели новую силу, а только что созданные протестантские церкви охотились на них не менее усердно, чем Рим. Лютер самолично обрушился на дьявола и колдовство, а протестантские религиозные лидеры всех мастей быстро последовали его примеру. Протестантизм мог быть столь же нетерпимым, столь же узколобым, столь же фанатичным, невежественным и изуверским, как сама инквизиция. Но хотя католическая и протестантская полиция мысли совместно преследовала традиционные иррациональные формы демонического, инквизиции приходилось теперь бороться также и с демоническим в его антитетической форме – в форме интеллектуальной гордыни, независимой мысли, исследования и вопрошания, которые открыто не повиновались духовенству и преследовали свои собственные цели. Для инквизиции эпохи Возрождения и Реформации сатана мог быть различим в пожилой повивальной бабке или знахарке той или другой деревушки, но он также мог узнаваться – и даже более явственно – в облике таких фигур, как Мартин Лютер, Галилео Галилей, Джордано Бруно и Томмазо Кампанелла. Чем же в таком случае было демоническое? В действительности все,что признавалось враждебным или опасным для Церкви, могло быть названо таковым. Действием инфернальных сил могли объясняться не только крайние проявления рационализма или иррационализма, но также и книги, философские учения, политические движения и все, что могло быть расценено как неповиновение папской власти. Само познание вскоре начнет рассматриваться как демоническое. На протяжении средних веков Церковь представляла собой оплот познания в мире дикого варварства. Однако, как наглядно демонстрирует в своем романе «Имя Розы» Умберто Эко, Церковь также и осуществляла монополию на познание, которая эффективно служила тому, чтобы мир вне ее оставался диким и варварским. Знание, как известно, сила, и Церковь получала ее в свои руки главным образом с помощью знания, которое она монополизировала, хранила, контролировала и делала доступным обывателям только, так сказать, в микродозах. С наступлением Реформации такая ситуация изменилась самым драматичным образом. Реформация стала свидетелем в буквальном смысле взрыва знаний. Он порождался светскими источниками. Порождался новоиспеченными протестантскими «ересями», такими, как лютеранство. Порождался обретшей новую жизнь эзотерической традицией герметизма. И расширялся в беспрецедентном масштабе благодаря появлению книгопечатания и распространению печатной продукции. Лютеровский перевод Библии на местный язык и другие последовавшие переводы, такие, как женевская Библия и Библия короля Якова на английском языке, сделали Священное Писание впервые доступным обывателю, который теперь получил возможность читать его самостоятельно – без толкований и купюр священнослужителей. Но всякое познание подобного рода, разумеется, было объявлено Церковью демоническим и потому привлекло внимание инквизиции.
В прошлом вне Церкви было очень мало ученых людей и еще меньше тех, кто мог надеяться высказать свои сомнения, не навлекая на себя тяжелых, даже фатальных последствий. Теперь же возводилась целая доктрина познания, которая дерзко игнорировала, а порой и нагло отрицала власть Рима. Если присутствие дьявола сквозило в разнузданной иррациональности колдовства, то теперь оно равным образом сквозило в красноречии печатного слова – и в дерзости вопрошающего, сомневающегося и независимого ума, который с безрассудной смелостью кидался туда, куда прежде боялись ступить ангелы, глупцы, священнослужители и даже святые.
К Риму новая ситуация предъявляла новые требования. Не уступая больше, чем она была вынуждена уступить, Церковь стремилась приспособиться к новым условиям – и параллельно приспособить инквизицию. В тринадцатом столетии, во время крестового похода против альбигойцев, появление доминиканских монахов составило крупное нововведение в силу их учености – в силу их подготовленности в теологии и способности вести споры с катарами и другими еретиками на своих собственных условиях. В последующие три столетия, однако, доминиканцы, как и конкурировавшие с ними ордены, все больше предавались лени, сибаритству, почивая на лаврах, держась
25
То есть «рыцари госпиталяСвятого Иоанна Иерусалимского», или Мальтийского ордена.
26
Его полное имя дон Игнацио Лопес де Рекальдо Лойола (ок. 1491-1556).
Во время осады Памплоны в 1521 году Лойола был тяжело ранен. Оправляясь от раны, он стал все больше предаваться размышлениям и чтению духовной литературы. После выздоровления он совершил паломничество в Монсеррат и повесил там в усыпальнице свое оружие, а затем вернулся и в течение года жил отшельником в пещере. В период этого затворничества он написал свое руководство «Духовные упражнения», в котором излагалась новая и риторичная программа христианской медитации. В 1523 году он предпринял второе паломничество – на этот раз в Иерусалим. Вернувшись в Испанию, он принялся изучать богословие в университете города Алькала. К 1526 году Лойола начал читать публичные проповеди – и навлекать на себя подозрения в ереси со стороны испанской инквизиции, которая арестовала его и продержала в своем застенке около трех недель, пока изучались его «Духовные упражнения». В конце концов его освободили, сняв выдвинутые против него обвинения, но запретили высказываться по вопросам веры в течение четырех лет. Чтобы обойти этот запрет, Лойола перебрался в 1528 году в Париж. Тут он собрал вокруг себя небольшой кружок преданных последователей, которые и стали первыми иезуитами. В 1534 году все они дали обет верности в церкви на Монмартре. 27 сентября 1540 года папа Павел III официально учредил орден иезуитов под его изначальным названием – «Общество Иисуса». Хотя иезуиты не носили оружия, их подготовка, дисциплина и терминология по существу своему имели военный характер. Утверждалось даже, и не без оснований, что в качестве модели для своего ордена Лойола взял иерархию и внутреннюю организацию ордена рыцарей Храма. В следующие полтора столетия иезуиты станут головным отрядом Контрреформации, проводником методических усилий Церкви по установлению новых сфер влияния, равно как и по возвращению по крайней мере некоторых территорий, сданных под нажимом протестантизма. Подобно военным штабам, иезуиты организовывали свои кампании в соответствии с законами стратегии. Чтобы заручиться средствами и доверием, они были вполне готовы присоединиться к общему преследованию колдовства. По словам Хью Тревора-Роупера, «если доминиканцы были проповедниками средневековой Контрреформации, то иезуиты были проповедниками Контрреформации шестнадцатого столетия, и если протестантские проповедники приносили помешательство в страны, которые они завоевывали для реформаторского движения, то эти католические проповедники точно так же приносили его в страны, которые они отвоевывали для Рима. Некоторые из самых известных миссионеров-иезуитов прославились распространением ведовского помешательства». В конечном счете, однако, колдовство или ведовство имело второстепенное значение для иезуитов.
Главный их интерес состоял в другом. Вскоре, например, для Церкви будут взборонены Богемия и Польша, оказавшиеся благодатной почвой для протестантизма. А спустя несколько лет сеть иезуитских миссий, как в прошлом общины тамплиеров и госпитальеров, охватит весь мир. Они расширят свое влияние на запад – через Атлантический океан – до Южной и Северной Америки, на восток до Индии, Китая, Японии и островов Тихого океана. В пределах же европейских владений иезуиты являлись орудием обновления инквизиции – ее организации, внешнего облика, названия и целей. К 1540 году, когда папа Павел III официально учредил орден иезуитов, окончилось «вавилонское пленение» в Авиньоне, а с ним завершилась и «Великая схизма», которая расколола Церковь более чем на столетие. Спустя пять лет Тридентский собор сформулировал программу, которая будет определять статус папы, административный аппарат, ориентацию и иерархию приоритетов в последующие три с четвертью столетия. И для вновь объединившейся Церкви первостепенной заботой неизбежно был крестовый поход против ереси протестантизма. В качестве прелюдии к собору в Триденте папа Павел произвел радикальное реформирование папского правительства и администрации. Для управления различными делами Церкви был создан целый ряд отдельных канцелярий или служб. Все эти службы ставились под непосредственный контроль папы и именовались как «конгрегации» и «советы». Инквизиция теперь становилась одной из таких «конгрегации». Лойола, который сам пострадал от рук испанской инквизиции, вероятно, не питал к ней особой любви, но его восхищала ее дисциплина, ее действенность, отлаженный механизм ее работы. В немалой степени с подачи иезуитов прежняя папская или римская инквизиция была реконструирована – и сделано это было именно по модели ее испанского аналога. Точно так же как испанская инквизиция служила инструментом политики испанских королей, папская – или римская – инквизиция сделается инструментом политики Церкви. Другими словами, ее главным приоритетом будет полагаться больше не «чистота» веры, а стабильность и благополучие папства и Церкви. Ее официальным названием будет являться отныне «Священная конгрегация римской и вселенской инквизиции, или Священная канцелярия». В 1908 году ее название снова будет изменено и трансформируется в «Конгрегацию Священной канцелярии».
Большинство комментаторов впоследствии чаще обычного пользовались сокращенной формой – просто «Священная канцелярия». Редкий случай, чтобы столь безобидное, даже как будто бы похвальное название приобретало столь зловещие ассоциации. В целях очищения от этих ассоциаций и придания еще более благовидного облика инквизиция была еще раз переименована в 1965 году, теперь в «Конгрегацию доктрины веры». Под этим названием она действует и сегодня, являясь прямым потомком и преемником первоначальной инквизиции, созданной в 1234 и реконструированной в 1542 году. Лойола и иезуиты были одним из главных факторов влияния при создании обновленной инквизиции, или Священной канцелярии. Не меньшее влияние оказал честолюбивый и фанатичный доминиканец Джованни Караффа. В период между 1515 и 1522 годами Караффа состоял папским нунцием в Испании, где его, как и Лойолу, поразила эффективность машины испанской инквизиции. По возвращении в Италию он стал лидером благочестивого кружка из высокопоставленных священнослужителей, одержимых идеей восстановления чистоты и моральных устоев Церкви. Одним из средств достижения этого для Караффы и одновременного привлечения к себе внимания была кампания против фрески Микеланджело с изображением Страшного суда в Сикстинской капелле. Когда фреска была открыта для обозрения публикой в 1541 году, Караффа и его кружок подняли шум. Они были возмущены откровенным фаллическим символизмом Микеланджело, изображенной им сценой, в которой одного мужчину тащат за гениталии, а другие целуются, и с гневом осудили произведение как непристойное. Их негодованию скоро вторили коллеги-единомышленники, и критика не умолкала в течение ближайших двадцати четырех лет.
В 1551 году, например, видный доминиканец писал, что Микеланджело «превосходно изображает обнаженные тела людей и их половые органы», и посетовал, что «совершенно неприлично повсеместно видеть всю эту наготу – на алтарях и в храмах Божьих». В конце концов Тридентский собор постановил, что на фреске надлежит сделать «исправления». В 1565 году для этой цели был специально нанят художник, который благопристойно облек все оскорбляющие взор выпуклости набедренными повязками и одеяниями. До сих пор сохранилась расписка, удостоверяющая в том, что он получил за свои старания «причитающуюся сумму в 60 скудо… в оплату работы, которую выполнил в 1565 году, прикрыв половые органы фигур в капелле папы Сикста». К тому времени сам Караффа был уже мертв. Но его нападки на фреску в 1541 году вызвали сочувственный интерес папы Павла III, который произвел Караффу и пятерых других членов его кружка в кардиналы. В конце концов в 1555 году Караффа и сам стал папой; он взял имя Павел IV и занимал Престол Святого Петра вплоть до своей смерти в 1559 году.