Цесаревич Алексей
Шрифт:
Жильяр 6 августа:
«Утром был в городе. Нарушение швейцарского нейтралитета не подтвердилось, к тому же это маловероятно. Проход через Дарданеллы невозможен. Наш [84] отъезд отложен на неопределенный срок. Перспективы угнетающие…»
Столицу лихорадит. Регистрация призывников идет полным ходом. Улицы и вокзалы переполнены — кажется, вся Россия на ногах. Такое впечатление, будто все население хочет на военную службу, которая в глазах всех русских является служением Отчизне. Женщины записываются на работу на промышленные и оборонные предприятия, чтобы компенсировать убыль мужской рабочей силы. Другие организовывают комитеты, чтобы обеспечить всем необходимым лазареты,
84
Жильяра и его швейцарских земляков.
Многие ускоренно обучаются на курсах сестер милосердия, причем аристократки подают благородный пример, предоставляя свои дворцы для организаций помощи фронту и лазаретов. Возглавляет эту деятельность царица с двумя старшими дочерьми, Ольгой и Татьяной: все трое наскоро выучиваются на сестер и ежедневно работают в лазарете, оборудованном в Екатерининском дворце.
Здание германского посольства в обгоревших руинах — его подожгли после объявления войны Германией. Удивительное впечатление производит в первые дни войны австрийское посольство: хотя повод к войне — эскалация австрийско-сербского конфликта — произошел из Австро-Венгрии, прохожие в русской столице лишь покачивают головой, наблюдая, как в последующие за началом войны дни сотрудники австрийского посольства как ни в чем не бывало попивают кофе на балконе дворца. Только 6 августа (по западному стилю) австрийский посланник, граф Сапари, уже из Стокгольма, передает русскому министру иностранных дел ноту с объявлением Австро-Венгрией войны России. После этого, наконец, уезжают остальные сотрудники посольства.
Как явствует из упомянутых бесед. Жильяра с царем и царицей, отношения между воспитателем престолонаследника и императорской четой в эти дни становятся более доверительными, что еще теснее привязывает Жильяра к царской семье. Доныне при всем уважении и доверии, выказываемом четой правителей к швейцарцу, его отношения с царской семьей все же не выходили за рамки этикета. Перед лицом же столь драматических событий Жильяр постепенно превращается в постоянного собеседника царя и царицы; при этом последние выражают также свои личные чувства и политические взгляды, что прежде было немыслимо.
Это личное сближение в конце концов приводит к тому, что Жильяр постепенно начинает отождествлять свои интересы с интересами царской семьи — и, при всех своих демократических и пацифистских убеждениях, с интересами страны пребывания. Первоначальные сомнения насчет необходимости возвращения домой постепенно сменяются спокойным равнодушием и, наконец, убежденностью в том, что здесь, рядом с престолонаследником, его место и его назначение. Как видно из следующих заметок в дневнике, речь теперь идет вовсе не о надеждах на возвращение, но о том, чтобы остаться: «Суббота 15 августа. Сегодня вечером узнал, что мне официально разрешено не возвращаться в Швейцарию. Мне дали понять, что это результат демарша в Берне министра иностранных дел Сазонова по воле Их Величеств. Впрочем, все еще остается сомнительным, могут ли швейцарцы вообще выехать из страны».
Так Жильяр остается в России, в Царском Селе, и не только учителем французского языка, но и — что важнее — воспитателем царевича, хотя этот титул, который соответствует при дворе определенному положению, он официально не получает.
Традиционно всем русским престолонаследникам с одиннадцатилетнего возраста выделялся «воспитатель», обязательно происходивший из знатной семьи и имевший выдающиеся заслуги перед обществом. Однако в начале войны оба родителя престолонаследника слишком заняты безотлагательными делами, чтобы подыскивать подходящую особу.
Своими профессиональными и личными качествами Жильяр уже настолько хорошо зарекомендовал себя, что едва ли можно было желать лучшего кандидата. До того как в 1905 году приехать к царскому двору к
85
Жильяр сохранил верность царской семье и после отречения царя, не бросил царскую семью и в заключении. Он женился на одной из родственниц царя, А. А. Теглевой, и после убийства царской семьи через Дальний Восток вернулся в Швейцарию.
12 августа по западному стилю (30 июля по русскому), т. е. через десять дней после начала войны, престолонаследник отмечает свой десятый день рождения. В тревожной атмосфере не до того праздничного настроения со всеми сопутствующими торжествами и парадами, как это было бы в мирное время. Все же некоторые из подарков доставляют Алексею истинное удовольствие: например, маленький «мерседес», который наследник может сам водить в парке — это от царицы-матери, Марии Федоровны.
К десяти годам Алексей становится намного взрослее, чем был еще совсем недавно. Развивающиеся тогда события способствуют тому, что он, если еще и не понимает до конца, то лучше начинает ощущать жизненные истины, прозу войны и бремя царя. Даже внешне — в солдатской форме, с перетянутой ремнем тяжелой шинелью — царевич выглядит намного мужественнее, чем то было бы возможно в прежнем матросском костюме.
Все же сначала у Алексея нет времени ни осмыслить этот новый этап своей жизни, ни думать о подарках на день рождения. Еще в августе царская семья отправляется в Москву, где царь согласно традиции официально уведомляет жителей древней столицы о вступлении России в войну и молится перед Иверской иконой.
Утром 4(17) августа царская семья прибывает в Москву. В этом городе, население которого так не похоже на петербургское, прием оказывается на удивление теплым. Видимо, вынужденное вступление России в войну вызвало единодушную реакцию, преодолевающую политические, общественные и (учитывая размеры и разнообразие страны) также географические барьеры, и оказало сплачивающее воздействие на население. Жильяр, сопровождающий в эти дни царскую семью в Москву, несомненно, под впечатлением пережитого — особенно последних крупных демонстраций патриотизма в России по отношению к царю и царевичу, с которыми население встречает царскую семью. Алексей не мог не почувствовать тогдашнее настроение народа. Жильяр написал:
«…Прибытие Их Величеств в Москву произвело на меня самое волнующее из когда-либо пережитых мною впечатлений. После обычного приема мы направились в длинной процессии в Кремль. Улицы и площади были переполнены людьми. Люди влезли на крыши, висели на деревьях, цеплялись за вывески над витринами магазинов и контор. Непрерывно звонили все церковные колокола, и тысячеголосым хором лился глубоко религиозный, исполненный достоинства и проникновенный русский гимн, в котором нашла выражение вера всего народа: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам. Царь, православный! Боже, царя храни!»
Через широко распахнутые ворота церкви издали можно было видеть пламя свечей, зажженных перед иконостасом, священников в полном облачении с золотыми крестами в руках, благословляющих приближающегося царя. Звуки гимна стихают, но вскоре вновь нарастают».
Через Воскресенские ворота царская семья со свитой въезжает на территорию Кремля — как все правители по приезде в этот город. В часовне перед «чудотворной иконой Иверской богоматери» семья монарха останавливается, чтобы помолиться. Жильяр, обыкновенно трезво анализирующий, при записи впечатлений в этот раз явно поддается переживаемым настроениям: