Цезарь
Шрифт:
Раненые катались по горячему песку, обламывая торчащие из тела стрелы; другие пытались вырвать их из ран сами или при помощи товарищей, и все их тело содрогалось от нестерпимой боли, когда зазубренная сталь разрывала их плоть; их крики походили скорее на рев терзаемых на арене цирка зверей, а не на жалобы и стоны человека.
Среди всей этой чудовищной свалки, среди ужасающего смятения Публий отдал приказ атаковать; но солдаты показывали ему свои руки, приколотые к щитам, щиты, приколотые к телу, ноги, пригвожденные к земле; так что для них невозможно было ни бежать, ни атаковать,
Тогда, потеряв всякую надежду, он пошел в наступление с теми немногими, кто еще оставался цел. Он достиг первых рядов тяжелой парфянской конницы. Но слишком слабое оружие римлян тупилось о броню закованных в железо всадников и лошадей.
Галлы, на которых так рассчитывал Публий, были достойны своей славы. Парфяне били их, полуголых, с непокрытыми головами, с незащищенными руками и торсами, своими копьями; те карабкались на всадников, сбрасывали их на землю и душили руками, не имея возможности ранить мечом; другие подлезали под брюхо лошадей, отыскивали незащищенное место, вонзали в него свои короткие клинки и выворачивали внутренности животного, так что оно валилось на землю или сбрасывало своего седока, молотя копытами от боли и топча и галлов, и парфян, которые умирали, стискивая друг друга в объятиях ненависти сильнее, чем любовники обнимают друг друга в любви.
Но еще большие мучения, чем страшные раны, им доставляла жажда – жестокая, всепоглощающая жажда, которая больше всех терзала именно галлов, привыкших к широким величественным рекам и чистым ручьям.
На исходе часа этой кошмарной бойни от всего корпуса осталось только две или три сотни человек. Решено было отступить. Искалеченные остатки отряда Публия оглянулись вокруг себя. Сам Публий, трижды раненый, еще держался на своей лошади, утыканной стрелами. Остальные сбились вокруг него.
В нескольких шагах от поля боя посреди пустыни торчал небольшой песчаный бугорок.
Следуя привычной стратегии, выжившие отступили к нему и собрались на его вершине. Лошадей поставили в центре. Люди обступили лошадей, составив щиты в единую стену. Они рассчитывали, что так им легче будет отразить атаку варваров. Они ошиблись: получилось все наоборот. При таком расположении на гладкой равнине первый ряд защищает второй, второй защищает третий.
Здесь же из-за неровности площадки второй ряд оказался выше первого, третий – выше второго; получилось, что те, кто стоял позади, были наполовину открыты, и все одинаково подставлялись обстрелу. Ошибку заметили; но исправлять ее было уже слишком поздно. Солдаты посмотрели на Публия, словно ища в его глазах последнюю надежду.
– Умрем! – ответил он.
И солдаты повторили за ним, смирившись:
– Умрем!
Они ждали удара, который уже не могли отразить.
Здесь, среди этих людей, проклятых Атеем именем подземных богов, были два грека, два жителя города Карры; их звали Иероним и Никомах; они советовали Публию попытаться пробить брешь в окружавшей их железной стене и, проложив себе путь через неприятельское окружение, бежать по известным им дорогам к Ихнам, городу на Евфрате. Если они доберутся до этого города, жители которого приняли сторону римлян, они будут спасены.
Публий оглянулся вокруг
– Нет, – ответил он грекам, – я остаюсь.
– Но если ты останешься, – сказали они, – смерть неизбежна.
– Нет такой страшной смерти, – ответил юноша, – которая заставила бы Публия покинуть тех, кто умирает вместе с ним. Что же до вас, добавил он, вы – греки, а не римляне; спасайтесь.
И, протянув им левую руку, – поскольку правая была проткнута стрелой, – он отпустил их. Греки пустили своих коней в галоп и исчезли в вихре пыли, поднятой парфянами. Один из них спасся и добрался до Ихн, где и рассказал о случившемся и о том, как он покинул Публия, и каковы были последние слова благородного юноши, обращенные к нему.
Когда они скрылись, Публий обернулся к тем, кто стоял рядом с ним.
– Теперь, – сказал он, – поскольку нам остается только умереть, пусть каждый умрет так, как он хочет.
И поскольку, не владея правой рукой, он не мог убить себя сам, он подставил своему оруженосцу дыру в панцире, и тот вонзил ему меч в левый бок. Публий вздохнул и упал. Цензорин умер так же. Мегабакх убил себя сам. Оставшиеся убили себя все до последнего, кроме тех немногих, которых взяли живыми, и которые рассказали подробности этой ужасающей катастрофы.
Парфяне, узнав от своих пленников, какой высокий ранг занимал молодой Публий Красс, отсекли ему голову, надели ее на пику и поскакали с ней к основной армии римлян.
Глава 42
Наступление на парфян, предпринятое Публием, все же дало армии небольшую передышку. Красс, видя, что он уже не так стиснут, как раньше, собрал свои войска, и они начали отступать, сохраняя построение, к череде холмов, которая могла хотя бы отчасти ослабить напор парфянской конницы.
Его глаза с двойной надеждой были постоянно обращены в ту сторону, где исчез его сын, и откуда он ожидал увидеть его возвращение.
Публий, со своей стороны, некоторое время назад отправил к отцу несколько гонцов, прося у него помощи; но первые из них пали под стрелами парфян. В самую тяжкую минуту Публий повторил попытку.
Одному из посланцев удалось, избегнув тысячи смертей, пробиться через ряды неприятеля, и в тот миг, когда Красс уже почти достиг ближайшего холма, он вдруг увидел несущегося к нему во весь опор всадника и остановился, чтобы подождать его.
– Красс, – крикнул ему тот, – твой сын и его люди погибнут, если ты сейчас же не пошлешь им помощь.
И едва всадник произнес эти слова, он рухнул с лошади, как если бы всех его сил хватило только на то, чтобы прискакать сюда и передать эту весть. Красс на миг замешкался в нерешительности; но потом чувства взяли над ним верх, и он приказал армии поворачивать и шагать на помощь к его сыну.
Но не успели они пройти в указанном направлении и ста шагов, как со всех сторон снова раздались крики, и одновременно возобновилось ужасающее рокотание парфянских тамтамов. Римляне остановились, ожидая нового сражения. Парфяне показались вновь.