Чагудай

Ермак Александр Николаевич

— Ладно, ты мне уже все уши прожужжал про свой Чагудай. Брусника у вас самая вкусная в мире. Грибы — самые большие. Ребята — самые сильные…

— Ага, ага, ага…

Мы ехали весело. Шутили. Бесились. До Синей горки. Там на перроне Катя увидела несколько человек в серой одежде. Злыми глазами они царапали по окнам поезда.

— Кто это?

Я, не особенно беспокоясь, пожал плечами:

— Наверное, освободившиеся. Домой возвращаются.

— Какие освободившиеся?

— Сидят здесь на Синей горке,

преступники наказание отбывают. Одна тюрьма для взрослых. Другая — для малолеток. Две тюрьмы с охраной и подсобными хозяйствами — это и есть вся Синяя горка…

Поезд тронулся. Какой-то фиксатый с синими от наколок руками подмигнул Кате. Она в ужасе отшатнулась от окна. И счастье этого урки, что поезд был на ходу. Иначе бы я выскочил, разлучил бы его с любимой фиксой.

И дальше мы ехали уже не так беззаботно. Катя стала какой-то задумчивой. И прыгать на повороте, где тропинка на Чагудай, где поезд сбавляет ход, она отказалась:

— Ненормальный.

— Да у нас все прыгают. Здесь же ближе.

— Значит все у вас ненормальные.

Кольцовка встретила очередью на последний сегодня автобус. Народ ругался, толкался. Доходило чуть ли не до драки.

Я оправдывался:

— Вообще-то здесь не всегда так. Бывает. Но не всегда. Не повезло просто сегодня…

Катя была в ужасе:

— Что же это… Мы же люди… Надо же уважать друг друга…

— Надо, — я как мог прикрывал ее спиной, плечами, — Как бы нам не остаться здесь до завтра…

Выстояли. Хотя и не на сидячих местах, но все-таки вырвались из Кольцовки.

В переполненном душном автобусе все опять толкались, ругались. Но уже вяло, устало. А Катя тихонько плакала мне в плечо:

— Какая дикость. Дикость…

Вот тебе и привез девушку отдохнуть-развлечься. Господи, а что она скажет о пьяной и веселой чагудайской свадьбе? С неистовыми поцелуями и драками…

Но оказывается, мы ехали не на свадьбу. За день до нашего приезда Серега погиб на заводе. Шел на обед к заводской столовой, а с борта поворачивающего перегруженного самосвала сорвалась металлическая чушка. Просто размазало Серегу.

Так что приехали мы на похороны.

Гроб у подъезда. Женский вой. Вдова-невеста в черной фате. Помянули. Все в том же доме культуры. Пьяно и невесело…

Катя маме понравилась:

— Хорошая девушка. Только не для нашей жизни чагудайской. Тоненькая такая. Ты береги ее там…

И отец одобрил что ли:

— Культурная такая…

С Варенькой Катя успела даже подружиться. Они о чем-то говорили вполголоса, шелестели какими-то листками, что-то рисовали. Я спросил у Кати:

— Чего вы там?

— Тебя это не касается.

И Варя поддакнула:

— Тебя не касается.

Глядя на Катю, Семен похлопал по плечу:

— Молодец, брат. Женись и мне тоже племяша привози

на показ.

Да, я уже был дядей. Когда ходил к Семену и Ольге, жившим теперь в доме на «вербовке», качал племяша на руках:

— Привезу, как-нибудь привезу…

Но только стоит ли? Что мой ребенок увидит здесь? Разбитые самосвалами дороги. Пьяницу, валяющегося в собственной луже у центрального магазина. Дома с трещинами и облупившейся краской. Заплеванные, усыпанные окурками подъезды…

Я заметил, что никто, как раньше, не оставляет обувь за дверьми на лестничной площадке. Мама объяснила:

— Воруют. Представь себе. Что плохо положишь — тут же сметут. К нам в подъезд несколько «вербовских» вселилось. Или они, или их дружочки тащат. А наши теперь все поголовно собираются обычные двери на железные менять. Дожили…

И еще ее спросил:

— А чего не ремонтируют ни дома, ни улицы?

— Говорят, хозяева заводские что-то никак поделить не могут. Не до народа им пока… Да лишь бы сам завод не остановили. А так уж проживем как-нибудь…

Как-нибудь…

С Катей мы обошли всех моих родственников, друзей. И, конечно, зашли к Пойгу. Познакомил его с Катей. Учитель выглядел очень больным:

— Эх, Коля, не долго, видимо, мне осталось. Как хотелось бы помереть по-человечески — не в тюрьме этой… Вроде, не под замком мы здесь, но все как за решеткой, как на Синей горке отбываем… А за тебя рад, очень рад. И девушка у тебя умница. Надеюсь, вы будете счастливы там в Шольском…

Катя спросила:

— А здесь? Неужели нельзя ничего сделать? Неужели нельзя быть счастливым здесь?

На это Пойгу вздохнул:

— Можно быть несчастным среди счастливых, но нельзя — счастливым среди несчастных… А сделать… я пытался…

Потом мы с Катей ходили в лес за брусникой:

— Правда, самая вкусная…

И за грибами:

— Правда, огромные…

Сидели с ней на берегу Чагудая:

— Как тебе учитель Пойгу, как мои?

Тонкая и хрупкая качала головой:

— Хорошие они у тебя…

— А живут вот…

— …не хорошо. А Варю можно вылечить?

— Возили ее раз в Шольский. Один доктор, сказал, можно. Другой — нет.

— Может еще показать другим врачам?

— Такой дороги она больше не выдержит…

Варя не выдержала такой жизни. И в следующий раз в Чагудай я тоже приехал на похороны. Приехал один. Катя была беременна.

На отца с матерью больно было смотреть. Плакал Семен. Плакал и я — уже взрослый женатый мужчина, отличный инженер, которому не дано перестроить Чагудай…

Рядом с Вариной могилкой несколько свежих. Одна — учителя Пойгу.

— Печень, — сказали мне.

Другой холмик — соседа дядя Паши.

— Отравился.

Вместо водки выпил какой-то гадости.

Какой-то сплошной ужас. Ужас. Ужас…