Чакра Кентавра (трилогия)

Ларионова Ольга

Махида насыпала перед ним горку сушеных ягод и пристроилась на краешке постели, вполуха прислушиваясь к неутихающему шороху дождя; Мади же, опустив на колени ободок с натянутым листом, так и замерла, приоткрыв по–детски еще припухлые губы. Нецелованные, поди. А его понесло по всегдашнему обычаю, и он, поплевывая мелкие косточки в кулак, принялся красочно описывать (впрочем, не очень и привирая) и Величайший–Из–Островов, и затерянные в морской дали, тянущиеся друг за другом, как утята, мелкие островки с разрисованным корольком–колдуном, и о древних пяти богах,

на великом острове уже позабытых ради единого, страшного бога, имя которому было Крэг. Странный это был бог, иначе почему же королевская дочь Сэниа ненавидела его люто и беспощадно; эта ненависть и мешала ему расспросить о злом боге поподробнее. По обрывкам разговоров он только понял, что бог–Крэг летуч, всеведущ и мстителен.

Между тем незаметно подкрался вечер, дождевые сумерки заползли в хижину, и только красноватые пятна углей рдели во дворе под навесом.

— И что за дурни на том острову обитали, — проговорила Махида, подымаясь и похрустывая косточками. — Были у них боги как боги, так нет же — променяли на одного злыдня. И зачем?

— То мне неведомо, — нахмурился Харр, не любивший, чтобы его припирали к стенке. — Может, это судьба любой земли — чтобы рано или поздно всех своих богов оптом на одного–единого поменять.

И снова острая косточка заскользила по натянутому листу, но теперь Харр безошибочно мог бы сказать, что там записала малышка Мади. Впрочем, это его нисколько не волновало — он твердо знал, что: ни единой бабе, ни в какой земле, и ни в коем разе ни на малую толику не изменить существующего мира.

— Кончала бы ты писульки разводить да топала домой, — проворчала Махида, — а то скоро и лихая звезда взойдет.

— Ой, и вправду…

Но Харру такая бесцеремонность пришлась не по душе.

— Брось, посиди еще! Или ты вправду звезды далекой боишься? А еще разумница. Плюнь ты на нее!

Мади поглядела на него совершенно серьезно:

— Так ведь не долетит…

Он прыснул в кулак — поверила, дуреха.

— А вот гляди! — он привстал на постели (во сладкая жизнь — так и провалялся весь день без порток!) и, почти не целясь, смачно плюнул в дверной проем. В хорошую погоду посовестился бы, а сейчас все равно было — дождь смоет.

Но Мади уже захлопотала, складывая письменные принадлежности в мешочек, благодарно поклонилась и выпорхнула под дождь, зябко вздрогнув на пороге.

— Что там в кувшине? — спросил Харр, чутко прислушиваясь к себе: рад или нет, что теперь они с Махидой только вдвоем?

— Половина! — отозвалась Махида, встряхивая кувшин. Тогда ничего. Жить можно.

И все-таки ночью, промеж утех, спросил как бы невзначай:

— Ну а что там, куда ручей ваш течет?

— А то же самое, — сонно отозвалась разомлевшая лапушка. — Низовой стан там, совсем как у нас, только стены лиловые да трава вокруг в человечий рост.

— А подале?

— Трава там сухая. Да холмы. Зверь там падальник водится. М’сэймы обитают. Тоскливо там.

— А еще дальше?

— Чего ж еще? Новое многоступенье, вверх. Станы малые, как у нас. Спать давай, притомил ты меня,

жаркий мой.

Вот обратного сказать было нельзя, и Харр маялся бессонно, глядя вверх, в ночную темень. Дождь не утихал, но и не убаюкивал. Он поднял руку с растопыренными пальцами и ни с того ни с сего загадал, что ежели усядется на палец пирль, то будет ему удача нежданная. И тут же ощутил мизинцем легкое, щекотливое прикосновение.

— Посветила бы, — шепнул он более в шутку, чем всерьез.

Голубой огонек затеплился и, попыхивая, стал разгораться все сильнее, как всегда, одеваясь туманным мерцающим облачком. Он даже испугался — увидит Махида, еще невесть что подумает. Но лапушка, всласть ублаженная, только всхрапывала, как добрый рогат в упряжке.

— А ну, еще трое сюда, и всем святить, — шепнул он, и тут же все четыре пальца его поднятой руки оказались увенчанными разноцветными светляками.

— Ну, будет вам, отдыхайте, — велел он так, словно это были и не муракиши летучие, а послушные смерды. А они и послушались, угасли и неощутимо исчезли в темноте.

Утром, еще не открывая глаз и впадая в тоску от неугомонного дождичка, он твердо решил, что это ему только приснилось.

Полдня он точил меч, придирчиво оглядывал сапоги и одежу — не случилось ли порухи. Нет, к сапогам вообще не липло ни грязинки (и где это Мади пятнышко зелени приметила?), а точило у Махиды было хуже некуда, так что затею с мечом пришлось бросить. Ему не давали покоя слова стенового аманта, велевшего приходить на другой день. Он, естественно, не пошел, и вовсе не из-за дождя, а чтобы не получилось, что ему свистнули — он и побежал. Чай, не смерд. И не этот… как тут у них… в ошейничке. Надо было переждать день–другой, а потом заявиться гуляючи, с сытым форсом. Но в дождь гулять — это уж точно иметь глупый вид.

Не складывалось.

Так что когда прибежала Мадинька, как всегда, босичком — дед, видно, крепко приучил обувку беречь, — то даже не обрадовался, а скривился:

— Что, опять будешь тянуть из маю жилы или сама что-нибудь веселенькое расскажешь?

Она уселась на привычное место на порожке и, обтирая розовые ступни ветошкой, торопливо заговорила:

— А казни-то не было! Под дождем ничто нельзя зеленить, вода смоет. Вот и порешили аманты наши его в Двоеручный стан сплавить.

— Зачем? — уныло поинтересовался Харр, хотя ему, в общем-то, было все равно.

— То есть как — зачем? — поразилась Мади. — В прорву его сбросят.

— Обратно же — зачем?

— Затем, что он убивец! — рассвирепела Махида, не уловившая, что он над ними потешается. — Или твой бог такой жалостливый, что и выродка–насильника казнить не разрешает?

— Ох, девки, девки! Я же просил — расскажите веселенькое. И так этот дождь тоску навел, дальше некуда.

Сам же про себя решил, что в байке про доброго бога у него что-то не свелось, концы с концами не сошлись. Додумать надо будет в дороге, когда отсюда тронется: когда шагаешь, мысли так друг за дружкою и текут, иногда сам удивляешься, мудрее, чем у сибиллы.