Чалдоны
Шрифт:
— Хватит, народные мстители, хохлиться! — нарушил гнетущую тишину Василий. — Чай варить будем?
— Чай не пил, какая сила? — встрепенулся Толя-Пузан.
— Чай попил, совсем ослаб! — поддакнул Егоров.
Слетела шелуха печали с обветренных лиц. Воспоминание
о казненной без следствия и суда мышке настроило на воинственный лад. Василий хорохорился:
— Обязательно поеду в область. До губернатора дойду, но выведу Солова на чистую воду.
— Тройку сейчас закладывать, или маленько погодя? — на полном серьезе подхватил Егоров.
— Буску запрягай, — солидно посоветовал Толя-Пузан. — Он мигом домчит.
Зимовье
Среди блескучих звезд кружится древняя Земля со всеми ее радостями и горестями. От вечного кружения еле заметно завихряются и трепещут тончайшие берестинки на стволах добрых деревьев. Так они похожи, эти берестинки, на судьбы человеческие!
Тайга в проталинах. Расцвел тальник по второму кругу. Какая тут охота?
Хвоя с лиственницы не опала, и хариус не торопится спускаться вниз по речке Ернушке на зимовальные ямы: жадно берет черную мушку с малиновой головкой, серебряную мормышку с подсадкой короеда…
Богато наловили охотники рыбки, еле-еле доперли до зимовья. Сидят у костра, чистят да солят. Завтра опять пойдут.
Маются собаки от безделья. Пестря и Жулик сидят на привязи, скулят — волюшки просят! Куда их в бесснежье отпустишь? Широко ходят, канут — и следа не найдешь.
Зорька лукаво лизнула раздувшегося от рыбьих потрохов Буску и оглянулась на Пестрю. Тот ревниво рыкнул. Буска поднял трубой хвост и вызывающе ступил в поле досягаемости, нагло уставился на Пестрю: ну-ка, кто кого пересмотрит? Моргнул — и кубарем покатился в костер. Толя-Пузан молнией выхватил забияку из огня, отшвырнул в кусты:
— Охолонись в ключе, рахит…
— Схлопотал, погина колченогая, — позлорадствовал хозяин. — Нарвался на пердячую траву?
— Я его предупреждал: не лезь к Пестре. Не послушал, — рассмеялся Василий и погрозил Зорьке: — Добалую, проказница…
Изрядно Буска опалил хвост, но это не мешало ему в отместку Пестре безнаказанно увиваться за стройной Зорькой. Она и сама с удовольствием заигрывала с ним. Егоров, наблюдая за растрепанным волокитой, диву давался:
— Смотреть не на что, шкура да кости, а ухажерки с ума по нему сходят?!
— Бабы — они и есть бабы, — мудро изрек Толя-Пузан. — Чем страховитей, тем для них милей. Взять меня, к примеру… Руки-ноги из брюха растут. Глаз узкий, нос плюский. Старухи мной непослушных внучат пугают! А Тамара готова на божничку посадить, пятки целовать. Изменишь, говорит, убью, чтобы никому не достался. Жуть!
— Подумаешь, страсти-мордасти, — ухмыльнулся Егоров, ловко распластывая на площине багровоперого хариуса. — Вот я натерпелся страху из-за Буски! Как-то прислал мне повестку наш участковый. Я завибрировал: в чем дело? Вроде ничего грязного за спиной не имею. Прихожу, Фомич и говорит: «Заявление на тебя, гражданин хороший, поступило — от алиментов укрываешься». Я выпучил шары: «Какие алименты?! Все дети при мне…» Хмыкнул участковый, привел в свой дровяник, а там щенята — копия Буски: такие же белые стрелки между ушей, на задних лапках прибылые коготки. «Родниться или судиться будем?» — спрашивает Фомич. Пришлось топать в магазин. Так что следи за своей Зорькой, Вася. Заранее предупреждаю, чтобы потом обиды не было. Я не магнат — с каждым встречным-поперечным родниться.
На поленницу дров сел ворон — седой до последнего перышка! Звонко щелкнул клювом — поздоровался.
— Прилетел, вещун! — обрадовались охотники. — Рассказывай: где был, что видел?
Толя-Пузан подкинул в небо хариуса, вещун взметнулся с поленницы, схватил гостинец и понес в калтус. Буска, задрав морду, ринулся вдогон. Ударился о дерево, пронзительно заойкал от боли. Пестря и Жулик радостно осклабились.
Искони живет среди чалдонов поверье: убьешь ворона — жди беду. Таежники относятся к нему с благоговением. И сохатого на жировке, и медвежью берлогу покажет.
Охотники сияют: появился вещун — всё ладно будет!..
Стоят золотые деньки. Празднично лучится речка Ернушка, вьется шелковой стежкой-дорожкой между голубичников и крутых распаденок. Охотники не зевают, берут, что Бог дает. Не успеет мушка упасть на струю — жирный хариус сидит на крючке.
Солов тоже не дремлет. Сторожит вдоль геологической просеки на проходного соболя капканы. Ставит их охотовед дуплетом: один — на конец жерди, другой — на пол. Приманку на тонкой проволоке подвешивает. Плотно с Леонтием беседки рубят, ни один голодный зверек мимо не проскочит. На собак надёжи нет — бестолковые. Не везет на них охотоведу. Добренькую приобретет — тут же отравят. Подкатился он раз к Толе-Пузану: отдай Загрю — получишь заречинские угодья. Отказался чалдон, а зря… Угодил кобель в двухпружинный капкан, поставленный на черно-бурую лисицу, лишился передней лапы.
— Леонтий, родилась голубица-то на Ернушке? — спросил батрака начальственным тоном Солов.
— Худо, — соврал Леонтий; он бегал туда помушкарить. Исподлобья зыркнул на супостата: «Ернушку нацелился заграбастать?! Погоди, намажу капканы керосином, наловишь соболей…»
— Так-так, худо, значит, — облегченно вздохнул Солов. И неожиданно разоткровенничался: — Хочу выкурить Пузана с дружками оттуда.
— А повод? — Леонтию стало противно.
— Найдется! Я им, кроме соболей, аж двести хвостов белки влепил в договор. А где она? От сосновой шишки передохла.
Батрак пригубил из фляжки самогона, занюхал рукавом.
— Не дразни мужиков. Они долго запрягают, но быстро ездят. Особенно берегись Толю-Пузана. Говорят, его прадед любил человечинкой полакомиться.
— Мы пуганые! — поежившись, хихикнул охотовед. — Считай, отходил Пузан в тайгу. Место фашисту за решеткой. По поселку шастал, подписи исподтишка собирал с требованием выдворить из страны Гайдара, Чубайса…
— Уморил, паря! — покатился Леонтий. — Точь-в-точь как в анекдоте. Завелись у Ваньки-встаньки глисты в животе. Пошел в больницу, ему прописали тыквенные семечки. Он стал их принимать, глисты и заорали: «Где демократия? Где справедливость? Долой русский фашизм! Мы здесь родились — это наша родина!»
Солов окинул презрительным взглядом усохшего от пьяни батрака: гнать надо — белая горячка на пороге.
Нравится супостату «демократический строй». Грабь, топчи, унижай… Одно беспокоит: вдруг власть перевернется? Тогда не сплавишь пушнину в Москву, не наймешь батрачить за выпивку и харчи даже таких, как этот алкаш.
Леонтия надломило горе: семья отравилась старым комбикормом, хранившимся в цинковом баке. Хлеба купить не на что, жена и наварила скотской каши…
Захлестнула поселок мертвой петлей безработица. Люди едят что попало. Каждый день похороны: безропотно освобождает народ свою отчую землю для будущих заморских хозяев.