Чародей
Шрифт:
Так бывает, подумал Ваня, алкоголь чудесно делает из человека карикатуру и заостряет его свойства: вялый повисает тряпкой, энергичный трясется, словно кузнечик на игле, длинный бьет затылком в потолок, коротышка уходит под стол, бас гремит, как медвежья пещера, писк разъедает слух, как рану соль, в носатом проклевывается Буратино, у бровастого волосяной оползень хоронит глаза, — все человечьи черты спирт дает жгучими и мощными, как будто наложили сверху прозрачное стекло увеличения.
Охранник Паша, хихикая, вылетел осматривать спальные места в пансионате. Они остались втроем. Охранник Егор, напоминавший уже не морковь, а былинный, готовый пахать земли
Ефремов сделал трудный вдох, и на выдохе крякнул, едва не подавившись животом.
— Ты парень умный. Столько лет мне помогаешь. Верный. — Он выговаривал слова напряженно, в борьбе с победоносным брюхом. — Верный, — повторил он. — Президента уважаем? — Он тускло посмотрел исподлобья.
Ваня, ощущая себя принцем-оленем с золотой клавишей во лбу, глядящим сквозь душистые молочные хлопья жасминового куста, кротко качнул головой.
— Уважаем, — пожевал губами и усами депутат. — Через недельку важное мероприятие. Это я по секрету говорю. Тебе и тебе. — Он глянул на охранника. — Че такой красный? Охранять можешь? За что я тебе зарплату повысил?
— Всегда могу. Спасибо, Михаил Геннадьевич! Спасибо, спасибо! Рад стараться, — жестко оттарабанил тот, сохраняя малиново-ярый эрегированный вид.
— Так вот, значит, Ванек, это тебя касается. Президент наш соберет разных лучших людей. Земский собор раньше был на Руси. А тут — круг народной воли. Название не мое, это они в Администрации намудрили. По составу всего двенадцать человек, от каждого слоя по человечку. Не все слои, но показуха красивая. Военный, доктор, космонавт, инвалид обязательно, спортсмен, батюшка, писатель, — вроде писательницу нашли, — крестьянин, рабочий, — тоже баба, ткачиха она, — учитель, потом интернетчика заказали: в ногу с ветром шагаем, и молодой нужен. Просто молодой. Символ будущего. Молодой возраст — это тоже профессия. Мне спикер — наш, госдумовский, — рассказывал: сначала на девке остановились, из Тюмени, студентка-отличница, папаня — жирный кот, а начали копать, она токсикоманка драная. Парня подыскали, прилежный, из кремлевской организации молодежной, а он, оказывается, в анкете скрыл: у Баркашова начинал. Молодость — гадость. Мне спикер излагает, а я сразу тебя вспомнил. И так ему, полушутя: а у меня помощничек есть, молодой, грамотный, надежа Родины. Выпускник Авиационного. Орлята учатся летать, е-мое… И зовут тебя, как в сказке: Иван Соколов. Звучит гордо! Он, — я сам был удивлен, — вдруг за эту идею ухватился, говорит: готовь на него представление и давай попробуем. В общем, я это тебе сюрпризом решил поднести. Неделя еще целая. Тебе говорить надо будет малым-мало, вопрос задать, зубы поскалить вежливо и радостно и на его вопрос ответить. Но дело люто ответственное: журналистов будет вагон и тележка. Прославишься!
— Везет чуваку! — Егор чмокнул губами, и в его малиновом лице всплеснула конвульсия сильного возбуждения.
Ваня молчал, ощущая стыд и нескладность, музыка прервалась. Он сидел, оглушенный серой снеговой шапкой тишины, обрушившейся на него. Мелко трясло. Он вдруг понял, что не понимает, как он здесь оказался, кто
— Я не готов, — сказал Ваня просто.
— Что? — спросили Ефремов и охранник вместе.
В этот миг в зал ворвался Паша:
— Девочки приехали!
— Жирные? — поинтересовался Егор.
— Нормальные, — Паша трясся весельем на пороге зала.
— У меня резиновая женщина в чемодане, — упредил Ефремов и загромыхал в три горла.
— А я женат… — сиротливо протянул Ваня.
— Вы же вроде разводитесь? — поинтересовался Ефремов недоверчиво. — А! Правильно! Молодец! — сообразил он. — С младых мудей бойся компромата.
— Просто не охота, — признался Ваня.
— Нам же больше достанется! — Егор просиял, как свежевыкованный меч, отразивший печное пламя.
— Всю водку не выпьешь, всех баб, как говорится… — ответно расцвел Ефремов.
— А знаете, чему я радуюсь! Михаил Геннадьевич, разрешите доложить? — Паша аж заикался от счастливой щекотки. Тело его гибко извивалось на месте. — Подарок я получил. Волк-то был золотой! Жена СМСку прислала: квартира на Соколе освободилась. Мы ведь в Бутово живем. А на Соколе старуха древняя скрипела, женина тетка двоюродная, ну, Бог прибрал, жена над ней убивалась — ухаживать. Я так считаю: пожила, дай другим пожить… А квартира-то нам завещана. Вы не представляете, — он обводил объедки и опивки стола и застольную троицу влюбленным летящим взглядом. — Там четыре комнаты, балкон, кладовая, лепнина. Лепнина, Михаил Геннадьевич! У вас теперь шофер будет на уровне… Как космический пилот…
— Шкет, — не понятно, к чему произнес Ефремов с завистливой ухмылкой, и его круглый ус отпружинил вверх. — Значит, Иван, через недельку — на дело. Белая рубаха, черный костюмчик, галстук желательно красный с намеком, что пионер вчерашний. Слова тебе заготовят. Выучишь, как следует. Перед зеркалом отрепетируешь. Понял?
— Понял, — угодливо, ненавидя себя, сказал Ваня.
— Мужики, я на боковую. — Ефремов грузно поднялся, колыхаясь всем брюхом.
Охранники подскочили, и он оперся о них. Ваня вышел следом. Тотчас в зал бросились бабы-подавальщицы — убирать со стола.
На улице было тихо, мерцали снежинками сугробы по сторонам узкой, выцарапанной у снега, асфальтовой дорожки. За зданием «едальни» ароматно дымила в небо баня, ало пульсировали огоньки сигарет, слышались визгливые хохотки и задорное: «Ну, не толкайся ты, Лена!» — «А ты не прижимайся, Марин!» В конце дорожки высилось двухэтажное строение «опочивальни», сиявшее стеклянным вестибюлем.
— Гульнуть что ли на старости лет… — с сомнением проговорил Ефремов. — Я с детства любил париться… Отец баньку растопит засветло. Я иду, куда глаза глядят, возвращаюсь — темно-о-о. Только дым в небо, это банька в разгаре. Зайдешь, обмоешься, надышишься жаром, светло-о-о, глаза щиплет и режет… И спишь потом без задних ног. Ой, ребятки, как же мне сегодня хорошо-сладко! Давно такого не было!
— Это вам сладость в душу за то, что мы волка переехали, — захихикал Паша.
— Компромат завтра выйдет? — спросил Ефремов. — Завтра?
— Да, — сказал Ваня.
— И это сладко! — Депутат закурил.
Ваня ступил в сторону.
По сугробам, расталкивая темные свисающие ветви елей, он шел и шел, увязая, но все быстрее, охватываемый громом тайного оркестра, в абсолютную одинокую тишину — от визгливых девок, отрывистых фраз костолома Егора, хихиканья шофера Паши и трубного бахвальства депутата, от ненавистных звуков, заглушавших ту единственную музыку, ради которой и стоило жить.