Чарусские лесорубы
Шрифт:
— Спит! — неожиданно для себя крикнул Хрисанфов.
— Вот тебе на, здорово! Он что, спать сюда приехал?
— Степан Кузьмич перегрузился маленько, «лесная сказка» убаюкала.
— Какое безобразие! — возмутился Черемных.
Сидевшие возле Ошуркова люди начали трясти его за плечи. Хрисанфов встал, разгладил бороду и направился к трибуне.
— Я скажу!
— Ну, ну, Хрисанфов! — ободрил его Яков Тимофеевич.
— Не хотел я огорчать своего начальника, ничего дурного он мне не сделал, — начал лесоруб с Мохового. — Нехорошо это, когда человек попадает в лапы к злодейке с наклейкой:
— За меня бояться нечего, Хрисанфов, я пью, да дело разумею! — крикнул с места взъерошенный Ошурков. — Ты лучше скажи собранию, как думаешь выполнять свое социалистическое обязательство. Выполнишь ты — и я свое выполню. За вами, лесорубами, я чувствую себя как за каменной стеной.
Директор поднялся и грохнул кулаком по столу.
— Замолчи, Ошурков!
— Молчу, Яков Тимофеевич, молчу, извините.
— Продолжай, Хрисанфов, — сказал Черемных, садясь на место.
— Я хотел сказать еще насчет мотоциклов, — заговорил Хрисанфов. — Приехавшие к нам на зиму колхозники на всех участках распространили лозунг: с честью поработать в лесу, купить мотоциклы и ехать на них к весне домой. Заманчивое это дело. Комсомольцы сейчас спят и во сне видят мотоциклы. Я хотя и не комсомолец, но тоже решил заработать себе такую машину. Обязуюсь за сезон выполнить не меньше трехсот норм.
— Осилишь ли триста норм, борода? — спросил Яков Тимофеевич.
— Как не осилю? У меня же теперь ермаковская бензомоторка.
— Осилит! Парень он с бородой, но еще молодой, богатырь! — крикнул Зырянов, когда Хрисанфов под громкие аплодисменты возвращался в зал.
31
Богданов был в необычном, торжественно приподнятом настроении. Вечером после работы он вытащил из-под кровати свой сундучок, достал из него праздничную клетчатую рубашку и новенький суконный костюм. Подойдя к дверям каморки Дарьи Цветковой, легонько постучал.
— Можно! — отозвалась уборщица.
В комнате у Цветковой было жарко, топился очажок. Перед дверкой его на корточках сидел Шишигин, курил цигарку и пускал дым тоненькой струйкой в топку. Дарья сидела на кровати и вязала варежку, клубок белой шерсти лежал у нее на коленях.
— Ты чего тут, Шишига, околачиваешься? — нахмурившись, спросил Богданов.
— Да вот, дровец Дарье Семеновне принес! — показал тот на дрова, аккуратно сложенные в нише за печкой. Заплевал цигарку, кинул в очаги, точно виноватый, вышел.
— Я к тебе с просьбой, Даша! — сказал Богданов. — Погладь мне рубашку и костюм.
— Давай, давай, Харитон Клавдиевич! — откладывая в сторону вязанье, сказала Цветкова. — Утюг-то как раз горячий.
Разостлала на столе байковое одеяло, взяла у Богданова костюм и рубашку.
— Садись на табуретку. Я сейчас.
— Я, Даша, постою. Валяй гладь!
— В ногах правды нет, Харитон Клавдиевич. Вот тебе табуреточка. Посиди да скажи что-нибудь хорошенькое. Как у вас
— А что?
— Как «что»? Осрамился было на весь поселок. Сколько разговоров про тебя было.
— Каких разговоров, Даша?
— Мне даже стыдно за тебя. Если бы так себя вел мальчишка, который, кроме тятьки-мамки, ничего не знает, а ты чуть не полвека прожил и не разбираешься в нашей жизни. На смех ведь ты себя поднял! Гляди-ка, Сергей Ермаков большое дело начал, все его поддержали, а ты заупрямился, встал ему поперек дороги.
— Так я согласился же.
— Когда тебя Чибисов из бригады хотел выгнать! Из-под палки ты согласился, Харитон Клавдиевич. Живешь с людьми, а все стараешься быть в стороне от них. Не годится так жить. Ты уж не обижайся на меня, Харитон Клавдиевич. Я давно собиралась сказать тебе это. Жалею я тебя, когда другие нехорошо о тебе отзываются… Садись, садись. Сейчас я все тебе сделаю, выглажу, разутюжу.
Богданов присел на краешек табуретки. Дарья налила в стакан воды, взяла утюг, потрогала его помусоленным пальцем и взялась за работу. Богданов долго сидел молча, поглядывая на нее, потом сказал:
— А ты, Даша, пополнела, поправилась.
У Дарьи Семеновны вдруг порозовели уши. Рука с утюгом задвигалась быстрее.
— Разве я пополнела, Харитон Клавдиевич? — повернувшись к Богданову, Дарья посмотрела на него добрыми, ласковыми глазами. — Ух, как жарко от утюга! У меня что-то щеки горят… Разве ты замечаешь, какая я есть? Мне кажется, что я все такая же, как была, ничем не изменилась.
— Изменилась, Даша, изменилась!
— Лучше стала или хуже?
— Лучше.
— Мне Шишигин тоже говорит, что я толстею. Думала, что подмазывается. Как-то про кровать мою широкую заговаривал, так я его вытурила. Две недели потом боялся нос ко мне показывать.
— А теперь помирились?
— Ходит. Дров когда приготовит, воды принесет.
— Не мешает он тебе?
— А что мне мешать? Ко мне никто, кроме него, не ходит. Другой раз самой скучно без никого-то. Он придет, все же душа живая, посидит, поинтересуется, что в газетах пишут. Все больше спрашивает про китайцев, как они теперь свою жизнь строят.
Выглаженные рубашку и костюм Цветкова положила на колени к Богданову.
— Вот, пожалуйста, надевай.
— Я с тобой, Даша, потом рассчитаюсь.
— Никакого мне расчета не надо, Харитон Клавдиевич. И не говори об этом… Может, белье грязное есть, так я постираю.
— Я сам стираю, умею.
— Не мужское это дело — белье стирать.
Богданов глубоко вздохнул. Встал.
— Ну, спасибо.
— Носи на здоровье, Харитон Клавдиевич… Да ты посиди, погости у меня.
— Некогда.
— В гости куда-то, видно, собираешься?
— К человеку одному обещался сходить.
— Я понимаю, понимаю… А то посиди у меня. Я самоварчик поставлю, чайку попьем. У меня где-то варенье малиновое есть…
И вздохнула.
Богданов вспомнил другую, очень близкую женщину, Аксюшу. Такая же была маленькая, полненькая, и лицо такое же, только у той брови были черные, густые, а у этой бровей почти не заметно, белые, выцветшие. А глаза — такие же добрые, ласковые.
— Так ты, Даша, на чаек меня приглашаешь?