Чарусские лесорубы

Савин Виктор Афанасьевич

— И взорвал?

— Ну разве взорвешь! Оборудование на руднике тыщи глаз оберегали. Ты никого не видишь, а тебя все видят. Темный был человек. Пришел на рудник со своей Шишигинской заимки пень пнем. Ну и клюнул на удочку вредителей. Потом-то, когда в заключении был, все это раскумекал, да уж поздно.

— Просветился, значит?

— А что ты думаешь? Конечно, просветился. Там и красный уголок был, и беседы с нами проводили, и лекции читали. Обо всем сообщали, что на белом свете делается. Послушаешь, и ровно глаза твои шире смотрят: видишь, где капиталисты, где наши. Своим-то помочь охота, а чужим по загривку дать…

Будь спокоен, начальник, останемся, поработаем.

Домой Богданов шел — поторапливался, ног под собою не чуял.

Чтобы не вязнуть в глубоком снегу, он направился лежневкой, делая большой круг, обходя Новинскую гору. Шел и радовался, что нашелся на земле и для него уголок, где можно быть самостоятельным, хорошо зарабатывать, жить в свое удовольствие. Тихий вечер, бледная желтизна на небе, где уже закатилось солнце, так и не выглянувшее из-за хмары, задумчивый заснеженный лес, пушистые пышные снега — все это гармонировало с приподнятым, радостным настроением Богданова.

Дорога была пустынной и походила на широкую канаву, прорытую в снегу, посредине которой лежали два желоба, выбитые прошедшими в лесосеки автомашинами. На обочинах лежневки кой-где виднелись заячьи следы, где-то в стороне, собираясь на ночлег, пересвистывались рябчики, где-то стучали дятлы. Лес жил своей обычной, давно настроенной жизнью, а лежневая дорога, искусственно созданная человеком в этом лесу, казалось, отпугивала зверей и птиц — хозяином на ней чувствовал себя только человек.

Далеко впереди Богданов увидел человека. Кто мог идти в такое время в лесосеку? Кроме мастера, конечно, некому. Наверно, новый мастер, поставленный вместо Голдырева, ходил в контору, а теперь возвращается принимать у рабочих лес. Однако это не мастер: идет кто-то в юбке, и в руке несет какую-то оказию — не то ведро, не то бидон. Расстояние между Богдановым и женщиной быстро сокращалось. Теперь уже ясно было, что идет женщина и несет за ручку судок: три жестяных миски, вставленных в специальную кассету одна на другую.

— Даша, это ты? — удивился Богданов, встретившись на пустынной дороге с женой.

— Я, Харитон, я!

Щеки ее горели, глаза казались большими и строгими.

— И куда ты идешь, Дашенька?

— К тебе на эстакаду пошла. Обед вот несу.

— А домой разве не ждешь?

— Я слышала, люди решили работать в лесосеках до полночи. Чибисов кухню нарядил в делянки. Я и пошла.

— А я домой обедать иду. Я уже пошабашил, отшился и нитки в пазуху!

— А остальные?

— Уговорил их Чибисов, согласились, пускай работают. Вольному воля. Я им не препятствую.

— А ты, Харитон? Ты почему не остался?

— Эх, Дашенька! Да разве я мог остаться? Только ты одна у меня теперь на уме. Только о тебе и думал! День-то какой долгий показался! Еще с полдня хотелось бросить работу и бежать к тебе. Так и подмывало кинуть эстакаду, оставить вместо себя Шишигина, да только совесть не позволяла.

Он положил руку на плечо жены и притянул ее к себе.

Она вывернулась из-под руки, стала строгой, недоступной.

— Ты, что же, вздумал меня конфузить?

— Чем конфузить? Разве я тебе не муж?

— Убежал из лесосеки?! Люди остались, а ты сдезертировал. Думаешь, я обрадуюсь этому? У всех соседок мужья на работе, а мой — дома. Что я отвечу, если спросят, почему ты дома?

— Нам

с тобой, Дашенька, на других смотреть нечего. Нам никто не указ. Как хочется, так и живем.

— Нет! Если жить, то как все.

— Кому денег много надо, тот больше и работает. У нас с тобой, Даша, не семеро по лавкам. И деньги нам с тобой не копить. На еду, на обувку, на одежду заработаем — и хватит. Зря спину гнуть, хапать большие деньги нам ни к чему. Станем жить потихонечку-полегонечку, глядеть друг на дружку да радоваться.

— Мало радости от того, что мы будем с тобой от людей прятаться, друг на дружку любоваться. Я так жить не буду. Ты мне мил, но ради тебя я не пойду против своей совести… А тебе-то самому как не стыдно?

— А чего мне стыдиться?

— Как чего? Ведь ты человека когда-то убил. Приревновал к своей невесте. Кого жизни лишил, кого счастья, невеста твоя от горя иссохла. По Сибири скитался, со всяким народом путался. А тут не посмотрели, какой ты есть. Дали нам с тобой квартиру, обстановку, подарков сколько. Свадьбу помогли справить. А за что? Ты думаешь только за спасибо все это сделано? Тебя подымают, тебя настоящим человеком делают, а ты хочешь оказаться свинья свиньей. Теперь только и остается — прийти домой, забрать пожитки и переселиться в старую каморку.

— Неужели ты хочешь расходиться со мной?

— Нет, не хочу. Я тебя возьму к себе в каморку. Нам и в каморке хватит с тобой места, в тесноте, да не в обиде.

— Даша!

— Ну?

— Я вернусь, Дашенька, на эстакаду. Извини меня!

Со стороны лесосек слышался нарастающий гул трактора, который шел по лежневке и вел колонну автомашин с лесом. Вдали, на повороте заснеженной лесовозной магистрали, мелькнули зажженные фары, яркие лучи света заскользили по плотной стене задремавшего синего леса.

39

Зырянов наконец-то вырвался в Новинку. Сдав лошадь на конный двор, он направился прямо в женское общежитие. Борис Лаврович давно мечтал о встрече с Лизой, но столько было дел, что он никак не мог выкроить время для себя. А потом — длительная командировка в обком партии на семинар политработников…

В жарко натопленном общежитии было тихо. Дома оказалась одна Паня.

— А где ваша подруга? — спросил Борис Лаврович, поздоровавшись.

Паня нехотя поднялась, села на кровати, сладко позевывая.

— Лизка? В Сотый квартал убежала.

— Какое-то у нее там дело?

— Кто ее знает. Придет с работы, кусок в зубы и айда. Сначала меня с собой таскала. Григорий-то мой стал сердиться, ревновать меня к Николаю Гущину, а Николай меня всего раз и провожал. Теперь он Лизу провожает.

— А кто такой Гущин?

— Помощник Сергея Ермакова. Лизка-то к Сергею ходит, только он не больно на нее заглядывается и заставляет Гущина провожать ее из Сотого квартала. — Панька хотела сказать еще что-то, но, взглянув на Зырянова, прикусила язык. Ей вдруг стало жаль его. Она с укоризной подумала: «Говорила вам: не гонитесь за Лизкой. Не послушались. Вон она как вас с пельменями-то да выпивкой наказала. Напилась, наелась и убежала, не посмотрела, что ночь, темень, мороз. Я бы так никогда не сделала. Мне бы совесть не позволила убежать от человека, который разорялся ради меня. Потом я ее как ругала. Она, Лизка-то, свинья неблагодарная».