Чары колдуньи
Шрифт:
Вспоминая Дивляну, какую он видел в той избе под Коростенем, обиженную и отчужденную, Вольга теперь понимал, что с ней было тогда — будто богиня Леля в зимнем заключении, от долгой жизни в страхе и тьме она поросла еловой корой и мхом. Но если вывести ее на свет, она станет прекраснее прежнего.
У входа в обчину Вольга заметил нескольких чужаков — они стояли, не решаясь войти, чтобы не помешать. Приглядевшись, молодой князь узнал их: это были изборские нарочитые мужи Любокрай и Жила, а с ними, видно, родичи. Когда Ведибож умолк, они стали пробираться вперед и вскоре поклонились, почтительно помахивая нарядными шапками возле ног.
— Здоров
— И вы будьте здоровы. С чем пожаловали?
— Пришли мы к тебе из Изборска-города, принесли поклон от воеводы твоего Стени. Жена его родила, зовет он тебя на Купалу в гости, на родинные трапезы.
— Зовет в гости? — Вольга внешне остался почти невозмутим, но сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, а потом скакнуло к горлу и часто забилось. За ним будто приехали из кощуны: за ним прислала Весна-Красна, ждущая, чтобы он ее освободил.
— Окажи честь пиру нашему; пожелай здоровья сыну Стениному Трувору. Потому как ты теперь наш князь и всем нам отец!
— Я приеду, — кивнул Вольга. — Усаживайтесь, гости дорогие, ешьте, пейте, славьте с нами дедов и чуров!
Больше он даже меда не пил — не хотелось, и так был как пьяный. О Дивляне послы не сказали ни слова, а он не спрашивал, но ведь его позвали — туда, где была она. Родинные трапезы назначены на Купалу. До Купалы почти два месяца. Понятное дело, позвали заранее — у князя ведь дел много. Но два месяца ждать! А будет ли она дожидаться, не уедет ли домой?
Вольга почти не спал ночь, ворочаясь, так что едва перину не провертел насквозь. Вспомнилась та сумасшедшая весна, когда он, вот так же не в силах дотерпеть до Купалы, сорвался в Ладогу к Красной Горке: взять свою невесту за руку и объявить, что она — его, пока не увели. Не помешало и то, что до Ладоги дороги две седмицы. И что приехали не на игрища, а на войну. Но теперь… Теперь он уже не отрок, зрелый муж, князь… должен научиться терпению… Со своим юношеским пылким неразумием он уже натворил дел — так что она и говорить с ним не захотела. Теперь надо ей показать, что он взялся за ум и научился думать, что делает… Но здесь-то чего думать? До Изборска дороги не две седмицы — один день.
И, казалось, одним усилием мысли он может перескочить это жалкое расстояние — просто посмотреть, там ли она. Она — Весна-Красна, Солнцева сестра, что по лугу ступает, за ней цветы цветут, по лесу идет — за ней птицы поют…
Как пойдет яр-белый конь, — Ой, Лели, ярый конь, Мимо бора темного, — Ой, Лели, темного, Да на красну на гору, Как на той ли да на горе Зеленая растет трава. Как собиралися, слеталися На ней белые лебеди, Белые лебеди — красны девушки…Миновала Навья Седмица, когда люди по вечерам собирались на жальниках — длинных кривичских курганах, которые подсыпались в длину по мере необходимости и постепенно вытягивались на многие десятки шагов. Приносили жертвы, жгли костры для обогрева предков, пили с ними заодно, пели и плясали, будто хотели топотом разбудить уснувших и пригласить к новой жизни. Топили бани, оставляли там теплую воду и чистые полотенца
Сегодня девушки нарядились особенно ярко — хвастались, что нашили-наткали за долгую зиму. Дивляна вышла вместе с матерью и Велемилой посмотреть — та как раз отсидела свои семь недель, в течение которых роженице не полагается выходить в люди, и чрезвычайно гордилась своим новым положением. Ребенка пока нельзя было выносить, и она вышла ненадолго развеяться.
У тебя-то цветы алые, — Ой, Лели, алые! Все-то росы медвяные, — Ой, Лели, медвяные!Дивляна опустила взгляд к цветам в своих руках: красно-синяя медуница, желтый гусиный лук, сиреневая хохлатка — первые подарки возвратившейся Лели. Но почему-то от этой красоты, от пения девушек, от имени Лели, звеневшем в воздухе, сердце щемило и на глаза просились слезы. Вспоминалась весна, когда она была невестой, — набег руси Иггвальда Кабана поломал им всю радость, нарушил весенние гуляния, да и женихов многих погубил… И ее брата Братоню, который погиб в сражении возле устья Ладожки, почти у порога дома, и не успел даже назвать имя намеченной невесты. Из груди его теперь растет трава и цветы, а невеста давно за другим и детей родила. И так Дивляне стало жалко брата и всех других, кто погиб в ту весну, всех, кто не дожил до своего счастья! И себя тоже… Не в силах объяснить, отчего плачет, она побрела прочь — подальше от песен, гнавшихся за ней и не желавших отпускать. Они верят, эти молодые нескладные парни и румяные девушки — вчерашние девчонки, завтрашние матери, — что если взойдут, держась за руки, в этот день на вершину овеваемого теплым ветром зеленеющего бугра и пообещают быть всегда вместе, то все сбудется и никто не помешает. Она тоже давала такую клятву — себе на г'oре. Теперь и взяла бы назад, освободилась, да боги не отдают.
Сосновый бор в весеннем уборе так был хорош, что дух захватывало, — не густой, светлый, с золотисто-рыжими стволами, уходящими ввысь, с блестящими темно-зелеными листьями брусники у подножия. Под ногами мягко проминался еще влажный, пышный светло-зеленый мох, усеянный листьями ландыша. Будто зеленые ладони, они раскрылись, преподнося матери-земле свой дар — жемчужное ожерелье на зеленой нити стебелька, и от сладкого духа кружилась голова.
Дивляна прислонилась к стволу и закрыла глаза. Весна текла в ней, переполняя жилы, — не может быть, что для нее все кончено. Она не пуста, в ней еще достаточно сил и любви, даже больше, чем нужно ее двум детям.
Было тихо, и все же она вдруг почувствовала, что позади кто-то есть. Быстро обернулась и застыла. В трех шагах от нее стоял Вольга — будто вышедший из ее мыслей, но не тот, молодой, которого она в основном и помнила, а новый, повзрослевший, с бородкой, с пристальным взглядом. Стоял и смотрел на нее, молча, будто ничего не желая ей сказать. Но она понимала, что он хочет сказать ей слишком много, иначе не пришел бы сюда сегодня, — и боялась слов. А вдруг они разрушат все то, что в ней выросло? Ведь теперь он не был мечтой.