Час ночи
Шрифт:
— Гм… — снова промычал он и с напускным равнодушием произнёс: — Как угодно. Можно и вызвать. А я буду ночевать сегодня в гостинице.
Обед тем временем подошёл к концу. Расплатившись, они вышли из ресторана. Тарас Петрович задержался на минуту в гардеробе перед зеркалом, надевая шляпу. Затем неторопливо, с солидной грузностью, выплыл на улицу и двинулся в сторону центра. Уже заметно стемнело.
А Владимир Сергеевич тут же возле ресторана успел поймать такси и вскоре был на квартире у стариков Губиных.
Не успев даже как следует поздороваться, он кинулся
— Ты?.. Слава Богу, застал! Немедленно приезжай к Борису Ивановичу. Возьми такси. И предупреди этого… понадобится. Пусть ждёт твоего звонка. Что?.. Да вроде… Ну, милый, тогда… Вот так-то оно лучше. Жду.
Через некоторое время человек, с которым он говорил, приехал, и Владимир Сергеевич увлёк его во вторую комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Там они в полутьме, не зажигая света, совещались о чём-то довольно долго.
Сколько старики Губины ни прислушивались, а Евдокия Петровна осмелилась даже приложить ухо к замочной скважине, но ничего из того, что говорилось в комнате, разобрать не удалось.
— Тоже, понимаешь… да я, туды-сюды… — недовольно бормотал Губин и, попеременно стуча то палкой, то протезом, перешёл на кухню, где любил сидеть. — Будто другой веры… устраивают тут, понимаешь…
— А ты не лезь, не лезь, — тихо зудела старуха, возясь около плиты. — Может, оно и к лучшему, почём ты знаешь?
Наконец совещание в комнате окончилось, человек торопливо вышел в коридор, кивнул хозяевам и исчез на полутёмной лестнице. Но Владимир Сергеевич не показывался. И старики удивлённо переглядывались, не смея постучать в комнату.
А Владимир Сергеевич сидел в одиночестве и нервно постукивал пальцами по столу. Сомнения одолевали его. Правильно ли он поступил? Умно ли? До сих пор такие сомнения его никогда не посещали. Он всегда был самого высокого о себе мнения. И всё, казалось, это подтверждало. Дела шли блестяще, он вёл их смело, ловко, даже остроумно. Удавались самые трудные, даже, казалось, невыполнимые комбинации, вызывая восхищение и зависть тех, кто имел с ним дело. «Счастливчик», — называли его одни. «Гений», — называли его другие. «Величайший подлец», — говорили третьи, из чистой зависти, конечно. И вот настал момент… Нет, всё верно, чёрт возьми! Другого выхода нет. Всё другое хуже и опаснее.
Он вскочил, прошёлся из угла в угол по комнате.
В этот момент в передней зазвонил телефон, и Владимир Сергеевич кинулся к двери.
— Это меня, — предупредил он Евдокию Петровну и схватил трубку. — Алло!.. Да-да, это я!.. Звонили? Отлично! Он придёт?.. Вот даже как? Ну что ж. Жду… Да-да. Всё будет как надо. Не волнуйтесь, дорогуша.
Владимир Сергеевич повесил трубку и с самым беззаботным видом прошёл на кухню.
— Вот что, дорогие мои, — обратился он к старикам. — Есть на сегодняшний вечер просьба: сходите в кино. На последний сеанс. За билеты плачу я. За каждый по десятке. Нет возражений?
Он вынул бумажник и вытянул из него два красных банкнота.
— Ну чего ж… чего ж… Ясное дело, можно, туды-сюды… — довольно забормотал старик, следя
— Вот и прекрасно, — кивнул Владимир Сергеевич. — Я в десять приду, вы в десять уйдёте. И вернётесь в половине первого, не раньше. Учтите.
Он помахал им рукой и ушёл, резко хлопнув дверью.
Вечерний двор жил своей обычной суетливой жизнью.
Постепенно, хотя всё ещё было светло, разбежались по домам немногочисленные застрявшие в эти жаркие дни в городе ребятишки, уже не слышно было их отчаянных криков, смеха, возни, топота ног. Появились, наслаждаясь чуть заметной прохладой и слабыми дуновениями ветра, старики пенсионеры с книгами и газетами и расположились на скамьях за высоким плотным кустарником. А в стороне работяги-«козлятники» застучали костяшками домино по дощатому столу «для культурно-массовых мероприятий». Стол стоял в густой тени деревьев, занимавших чуть не полдвора. Эти высоченные, с густыми кронами деревья являлись гордостью и объектом неусыпной охраны со стороны всех жильцов. А на самых дальних скамьях, спрятавшихся, словно от нескромных глаз, в самой гуще кустарника, с наступлением сумерек разместились парочки, и оттуда время от времени доносились девичий заливистый смех, визг и звуки транзисторов.
Но постепенно ушли старички пенсионеры, аккуратно сложив свои газеты, за ними потянулись, позёвывая, работяги. Потом поутихли транзисторы, всё реже вспыхивал смех за кустами.
Глухая, кромешная тьма постепенно заволакивала большой и опустевший уже двор. Слабые, жёлтые, как мандаринчики, фонари над подъездами еле освещали возле себя небольшой круг на асфальтовой ленте, которую окаймляли глухие заросли кустарника и деревьев. Тихо стало во дворе и совсем безлюдно.
Именно в это время в длинной, тёмной, как тоннель, подворотне, днём казавшейся высокой и светлой, а в этот час даже жутковатой, вдруг появились на миг и исчезли две тени. Один человек тихо и недовольно бросил на ходу другому:
— Тухлое дело, сука буду!
— Цыц! Хрусты любишь?
И оба исчезли в кустах, но тут же появились вновь, волоча две длинные доски. Ими они довольно сноровисто перегородили проезжую асфальтовую полосу и снова исчезли в темноте.
По-прежнему тихо было во дворе. Только огромный город вокруг этого погружённого в сон и темноту островка дышал шумно и нервно: гудками, огнями, шумом моторов и даже дальним перестуком железнодорожных вагонов. И от этого тишина тёмного двора казалась почти осязаемой.
А вскоре в чернильной темноте подворотни появился ещё один человек. Шёл он не торопясь, спокойно и даже чуть задумчиво, сунув руки в карманы брюк и что-то тихо насвистывая.
Человек миновал подворотню и, очутившись во дворе, на секунду остановился, видимо, соображая, где находится нужный ему подъезд. Потом он свернул было в сторону, но, разглядев перегораживавшие дорогу доски, решительно пересёк асфальтовую проезжую полосу и углубился в заросли кустарника, собираясь, очевидно, пересечь двор напрямик.